Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

«Словно морозная игла, — записал позже шеф БЗНС, — пронзила мою душу. Мне следовало скрепить своей подписью результаты чужой политики, против которой я боролся и из-за которой страдал. Разве я когда-нибудь думал, что останусь живым, что выйду из тюрьмы и собственноручно именно я, самый непримиримый критик политики Фердинанда и Радославова, буду пожинать ее плоды?! Но в тот же самый момент вдруг на душе стало как-то особенно светло, и я с полным спокойствием и твердостью поставил подпись под страшным договором. Этот светлый луч возник из моей глубокой веры в торжество правды и справедливости!»

По свидетельству очевидца, «этот последний акт драмы вершился в полном, гнетущем молчании, на целых 25 минут прервавшем оживленный гул, ранее царивший в зале. Всем было неловко, я заметил, что даже сам Клемансо, отвернувшись, с показным интересом изучает какой-то гобелен», а Стамболийский, поставив подпись на всех экземплярах, «одним движением пальцев сломал золотое перо, предложенное ему французским премьером». Так, во всяком случае, пишут его поклонники, а так это или не так, не знаю. Но точно известно: перо было демонстративно отброшено, «и этот жест никто ни единым словом не осудил». Победители могли позволить себе великодушие...

«ОРАНЖЕВЫЕ»

Возвращение из Парижа было страшным. «Не спрашивайте ни о чем. Мы мертвы», — ответил встречающим Теодор Теодоров. Но, как бы то ни было, война окончилась, а жизнь продолжалась, — и в этой новой жизни Месье уже никакой роли не играл. Дирижировал Стамболийский, первой задачей своей считавший приведение оркестра к унисону, что само по себе было делом не из простых. Ободранная, растерянная, обнищавшая страна бурлила, и чем гаже (пусть и по самым объективным причинам) становилась реальность, тем активнее откликались массы на призывы коммунистов начать всё с чистого листа. А поскольку коммунистов поддерживали обиженные на нового премьера меньшевики, улица кипела всё сильнее.

Уже 24 декабря — новое правительство только осваивалось в кабинетах — профсоюзы, полностью контролируемые социал-демократами обоих видов, начали забастовку, вошедшую в историю как Великая Транспортная стачка. Как водится, началось в столице. Демонстрации, митинги, лозунги — впрочем, не очень агрессивные, с требованиями по большей части экономическими, вполне обоснованными и даже исполнимыми...

Однако «земледельцы», поскольку во главе событий стояли их главные политические конкуренты, никаких компромиссов не хотели. Правительство объявило военное положение, на улицах появились патрули, а главное — «сопаджии» (дубинщики или боевики), крепкие парни с палицами и «помаранчовыми» повязками на рукавах. Это были отряды «Оранжевой гвардии», подготовленные к возвращению шефа из Парижа хозяйственным Райко Даскаловым.

Молодые люмпены, набранные из вчерашних крестьян, неприкаянно осевших в предместьях столицы, при полном непротивлении полиции атаковали митингующих, разбивали головы, ломали руки и вообще вели себя по-хозяйски. Организаторов и особо засветившихся горлопанов начали хватать. В ответ стачка расширилась, перекинулась на другие города, и 27 декабря в стране остановился весь транспорт, замерли почта и телеграф, замолчали телефоны.

Опустели рынки. Зазвучали новые требования: военное положение отменить, арестованных отпустить, боевиков убрать на фиг. Не то... у самих дубины найдутся. На несколько дней улицы болгарских городов стали ареной побоища: придя в себя после первых погромов, «красные» дали «оранжевым» такой отпор, что спасать «гвардейцев» пришлось войскам. 3 января по призыву Стамболийского «Наших бьют!» в Софию и другие города двинулись толпы крестьян с топорами, вилами, косами и прочим инвентарем. Их встречали объятиями, немедленно записывали в «Оранжевую гвардию» и бросали на подавление, объяснив, что «с городскими захребетниками можно не стесняться».