Постчеловек: глоссарий

Пассаж из «Письма о гуманизме» (1946) Мартина Хайдеггера, который экокритики хвалят за описание «трансчеловеческой этики» (Schalow, 2006: 112), гласит: «Человек не господин сущего. Человек – пастух бытия» (Heidegger, 1998: 260; Хайдеггер, 1993: 208). Но быть пастухом – значит быть особенным, героем, в противоположность толпе счастливых, зачастую недалеких существ, пользующихся нашей защитой; а быть пастухом в буквальном смысле слова – значит не только защищать стадо, но и потреблять шерсть и в конце концов баранину. Метафора Хайдеггера, хотя и привлекает благосклонное внимание к страдающим травоядным, недостаточно радикальна. «Человек – универсальный паразит», – замечает Мишель Серр (Serres, [1980] 1982: 24); «все следы ведут в логово льва» (Ibid.: 26). Однако так происходит только в фантазиях о человеческом господстве, где мы всегда – едоки и никогда не еда.

Перефразируя изречение Хайдеггера – «человек корм сущих», – мы признаём, что, сколь истово бы мы ни верили, будто существуем в просвете бытия, мы также являемся материальными вещами и, следовательно, нами могут пользоваться другие. Подлинно (пост)человеческая ситуация должна признавать неизбежность нашего материального присутствия среди других материальных вещей. Повышенное внимание к микробиому человека, клещам, живущим исключительно на людях, и кишечным бактериям, необходимым для нашего пищеварения (Bennett, 2010: 112; Беннетт, 2018: 145; Yong, 2015), свидетельствует о растущем осознании того, что каждый человек – микрокосмическая родина или пастбище для множества других живых существ, равнодушных к нашей местечковой иллюзии одиночества или автономии.

Некоторые из самых тщательных концептуализаций материальности человеческих тел появляются задолго до этих современных открытий в области микроскопии. Например, в поэзии о смерти, созданной в средневековой христианской Европе, которая упивалась разложением и, следовательно, съедобностью человеческих тел. В «Споре между телом и червями», написанном в XV веке, изображено множество червей, отвечающих на жалобы трупа, что он всегда был пищей для других: клопов, вшей, а теперь, в могиле, опарышей. И не случайно в этом стихотворении, которое сохранилось в рукописи, созданной в мужском монастыре с необычайно суровым уставом, облепленный труп некогда был красивой и богатой женщиной. Читатели-мужчины, блюдущие безбрачие, должны признать свою съедобность, одновременно наслаждаясь посрамлением плотского тщеславия, которое они презирали как по определению женское. Они воображали, что воскреснут в совершенных, неизменных телах, освобожденных от необходимости принимать пищу и унизительного процесса испражнения. Позади останется кишащее червями женское тело, с которым, как и со многими другими презренными телами, следует обращаться лишь как с пищей.

Это стихотворение показывает, что полные привилегии человеческого господства были дарованы лишь немногим людям. Христиане позднесредневековой Англии рассказывали истории о происхождении евреев от свиней, одного из немногих домашних животных, выращиваемых только на мясо; в произведениях времен Крестовых походов изображены пленные солдаты-мусульмане, которых захватчики забивали и ели либо скармливали друг другу; свидетельства XVIII века о морском каннибализме показывают, что белые моряки редко были первыми из тех, кем жертвовали, чтобы предотвратить голодную смерть товарищей по плаванию; героев произведений постколлапсной фантастики, таких как «Дорога» или «Мировая война Z», отличает от толп пожирателей и съеденных то, что они, за редким исключением, – хорошо вооруженные, физически здоровые белые люди.

Постчеловеческие практики должны противостоять идее «несъеденного едока», требуя признания общей имманентности по крайней мере наших тел и их открытой, неравномерной взаимозависимости. Постчеловеческая этика еды заменит концепцию «пищевой пирамиды» на «пищевую цепочку» или, что даже лучше, на пищевую сеть. Это не ставит цели сделать нас этически столь же безразличными, какими многие из нас полагают поглощаемые нами пищевые продукты, однако развеет взаимосвязанные иллюзии о невинности питания, материальной независимости и личном превосходстве. Порядки потребления никогда не выстраиваются в соотношении один к одному (как в случае с цепочкой), ведь все постоянно зависят от потребления множества других и, в свою очередь, вызывают аппетит у такого же неисчислимого множества. Так и питание внутри непрерывного потока существ (beings) никогда не может образовать замкнутый цикл. Питание – открытый процесс.