Post scriptum

День начинался с того, что Бесполое существо ехало в метро, зажатое в вагоне, как сардинка в бочке[73]. Людей каждый день становилось всё больше и больше, и только непонятно оставалось, как не разрывался распираемый ими вагон.

Куда стремились эти мириады, не всегда понимало Бесполое существо, между тем казалось, что всё новые и новые лица проносились в этом калейдоскопе, и только оно одно осуждено кружиться в нем постоянно, изо дня в день.

Но это только казалось, потому что было двое влюбленных, почти детей еще, которые встречались чуть ли не каждый день. Она – черненькая и бледная, а он – нескладный блондин, вечно были заняты друг другом и не замечали, вероятно, всей этой пляски[74]. Были еще безносый старик и дама в черном, поражавшая алыми губами. Они-то и показывали, что не одно Бесполое существо, а все жители Великого города вовлечены в этот безумный хоровод, длящийся с раннего утра до конца ночи, беспорядочный и грандиозный.

В это же время Молодой поэт выходил из своей комнаты и поднимался на чердак соседнего дома. Оттуда, перешагивая с крыши на крышу, убегал он куда-то на другой конец города, а потом устремлялся еще куда-то по бульварам, хватаясь за верхушки деревьев и мелькая где-то над головами прохожих[75].

Размахивал он руками и кричал в небо какую-то неразбериху, которой вторили вороны иногда радостно, но чаще всего – с раздражением и злобой. И это тоже продолжалось изо дня в день, пока однажды не мелькнула перед его глазами какая-то тень и не рассыпались чернью по желтым стенам домов гаснувшие меандры и сразу исчезли.

«Меандры?!» – воскликнул Молодой поэт, ступив на башенку Моссельпрома и, закачавшись над Арбатской площадью: «Меандры», – повторил он рассеянно и сиганул куда-то к Консерватории…[76]

Бесполое существо слушало в тот день, как юная филологесса читала переводы Катулла своим ученым коллегам. И очень ее разругало неизвестно за что в силу скверности своего характера и плохой погоды.

А потом: представлялась Дашенькой на крыльце. «Я из Анненского только лишь восемь строчек люблю», – сказала и заскользила по подтаявшему льду. А наверху, моргая белесыми веками, шел философ, признавший Гегеля четвертым пророком истины, но забывший, как моют руки, потом – кинед[77], собиравший толпы восторженных женщин, и поток разнообразных и безликих фигур, стремившихся куда-то против ветра и совсем не глядящих на крыши.

Поэтому один поэт увидел пробегающую крышами Сирингу. «Си-ринга, Сиринга!» – это загромыхало и рассыпалось меандрами, а меж двух домов сверкнуло лицо Аполлона[78].

Сверкнуло лицо Аполлона, а Бесполое существо рассуждало о переводах Анненского и весьма прозаическим языком восхваляло эвфонию[79]. Но вот упало, поскользнувшись посреди тротуара, а поэт, цепляясь вершинами деревьев, декламировал «Трилистник победный».

И осталось в эфире одно
Безнадежное пламя любви[80].

В сгустившихся сумерках лицо Далёкоразящего бога снова сверкнуло, побежал поэт, выкликивая неразбериху, и раз пять сверкало оно опять среди домов. По Анархистской[81] бежал поэт улице, и когда одна нога ступала на Дом ученых над Чистым переулком, заносил другую, выбежал Плющихой к Девичьему полю, промелькнул где-то над монастырем уже за рекой, и мимо нового Университета, вовсе переставшего быть новым, оставив его под холмом, оказался у подножья дворца, никогда не виденного прежде[82].

Оторопь взяла родившегося в Москве поэта; удивленно смотрел он на коринфские колонны, не зная, чту думать…

Во дворце этом жила фея, обернувшаяся Сирингой. Выпорхнула она, шлейфом взмахнув, и исчезла.

«Сиринга», – подумал опять поэт, но только след ее заискрился меандрами, а поэт, растерянный, отправился на Чистые пруды, куда возвращалось в то время и Бесполое существо.

Опять мелькнул Аполлон над Мясницкой, черты его исказились гневом.

Разъяренный, вбежал поэт и бросился на Бесполое существо с кулаками; называя его чурбаном и сухарем, восклицал он громко: «Сиринга!»

В кресло падал, вскакивал снова и вопил, что он встретил Сирингу. Кричал он, что отправится к Прекрасному замку и бросится с крыши в пропасть, чтобы разбиться, и что не место рядом с ним не понимающему его.

Моргало Бесполое существо и, не зная, что сказать, смотрело устало, а поэт, двери распахнувши, воскликнул: никогда не увидят меня эти стены! – и, не прощаясь, выбежал во двор.

Вслед ему посмотрело Бесполое существо и вспомнило, как росли они бок о бок, как открылась им бездна, в которую ринулись оба, и как впервые открыли они грамматику Соболевского[83].

Вспомнило, как давно, очень давно, распахнулись перед ними двери Консерватории, и как ослепило их великолепие Большого зала, как играл в тот день Исаак Михновский[84] и как, бывало, звучал собственный их старый Бехштейн, которого давно уже не было с ними[85].

Вспомнило, как бормотали они вместе:

И, может быть, рукою мертвеца
Я лилию добуду голубую[86], —

и как думали, что добыли эту лилию.