Post scriptum

В полной тишине проходил день. А когда наступал вечер, совершенно другая жизнь врывалась в комнату. Сначала, шумный и возбужденный, в комнату влетал Молодой поэт, бормочущий нечто никому не понятное; был он в красных пятнах, с горящими глазами. Он бросал портфель в угол, хватал то одну, то другую книгу, начинал искать какие-то бумаги, обязательно погребенные ниже всех в чудовищной пирамиде папок и различных других нагромождений, потом бессильно падал на диван, опять что-то шептал себе, писал пляшущими буквами, вскрикивая и приплясывая, а потом, чем-то озаренный, впадал в беспамятство, мгновенно, словно душа его покидала тело.

В это время снова открывалась дверь, и спокойно и даже медлительно в комнату входило Бесполое существо. Оно ходило неслышными шагами, не зажигая света, а потом погружалось в кресло и молча ждало, когда очнется Молодой поэт.

Кот садился к нему на колени, потом вытягивался столбиком и клал лапки на плечи; и тут начинал что-то нашептывать и красноречиво доказывать молчавшему Бесполому существу, и это что-то было весьма важным и философским, потому что всецело отдавалось Бесполое существо этому разговору.

А потом очень быстро просыпался поэт. Сначала не замечая пришедшего, он вскакивал, воздевая руки к небу и восклицал: Θεοὶ Ἀθανάτοι! Зачем дали жизнь вы этому телу? Для чего послан я в этот мир, для чего я скитаюсь в бескрайней пустыне? Откуда…

Тут замечал он сидящее в кресле Бесполое существо, смолкал для того, чтобы снова начать уже через минуту декламировать, безумно размахивая руками.

Раскрасневшись, бросался он к окну и вскрикивал, призывая судьбу. Потом, одумавшись, отходил с проклятиями и становился мрачен.

Тут вырисовывалось из кресла Бесполое существо, приносило закипевший чайник и напоминало про непрочитанного Пиндара.

Чай просачивался по всему телу, и оба, воспрянувшие и успокоенные, начинали обсуждать случившееся за день. Мало новостей было у Бесполого существа. А кроме того не интересны ведь никому академические проблемы, которыми жило оно, в которых душа трепыхалась и даже порой вылетала в неведомое.

Поэт наоборот кипел от событий, его распирающих, и языком непонятным начинал излагать их. Мешались с асклепиадовым метром хореи, гексаметры всё заглушали, а проза звучала надменной средь этого бреда.

В водовороте проносились и люди, и вещи, враги и приятели, женщины, звери и здания. И розы на самом отвратительном расцветали пустыре, и гас опороченный разом Эдем.

Вот чай остывает, всё затихает вокруг, в чтение погружается комната, и только ночью открывает Бесполое существо Платона: ὃς γὰρ ἂν μέχρι ἐνταῦθα πρὸς τὰ ἐρωτικὰ παιδαγωγηθῇ, θεώμενος ἐφεξῆς τε καὶ ὀρθῶς τὰ καλά, πρὸς τέλος ἤδη ἰὼν τῶν ἐρωτικῶν ἐξαίφνης κατόψεταί τι θαυμαστὸν τὴν φύσιν καλόν.

Кто, наставляемый на пути любви, будет в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно прекрасное по природе[72].

Тогда наступала темнота. Сразу ли засыпало Бесполое существо или порою без сна лежало на диване с выскочившими пружинами, но без конца ворочался Молодой поэт, вскакивал, зажигал свет, вскрикивал, писал, разбрызгивая чернила, а над домом уже склонялась голова Артемиды.

Последний раз погашена лампа, и вспыхнуло, потухая в ней, что-то рассыпавшимися меандрами.

А потом только ночные вопли кошек и звон трамваев нарушали тишину. Но и кошки кричали протяжно, и трамваи звенели отчаянно.

А бывало, кто-нибудь третий приходил по вечерам в комнату. Чаще всего был это модный, но умный юноша с немыслимым галстуком и реалистическими суждениями, с которым начинались бесконечные споры. Спорили они о безбрежности и говорили, что близится время безбрежности, и призывали его. И чем дольше говорили они, тем свирепей в щели смотрела ночь, а в стенку начинали стучать соседи.

На прощанье читал поэт какую-то бессмыслицу, всхлипывая от восторга и маша руками. И стихало всё, как в обычные дни.

А еще бывало, приходил Молодой философ и долго, заикаясь, говорил о феноменологии, пытаясь обратить в нее поэта, чья не была к философским категориям приспособлена голова, а потому безуспешными оставались старания друга. Всё больше с бурлящими стихами мешалась строгая терминология и, вскакивая, начинал выкрикивать Молодой поэт чудовищную неразбериху.

А потом заговаривали о безбрежности, но уже не принимали ее медлительность близко к сердцу и не смотрели на ее отсутствие, как на нечто роковое, потому что в эти часы, казалось, сама бесконечность мелькала прямо за окнами, но мелькали это глаза Артемиды.

А бывало, склоняла богиня по вечерам свои очи над последним деревянным домом Великого города и заставляла судорожно биться сердце Молодого поэта, смущала Бесполое существо, отчего всё стихало. Только кошки орали и звонили трамваи, а солнце уже плыло к Востоку. Продолжалось так изо дня в день, из года в год, и казалось, что заведено это Бессмертными навечно, и никто не сомневается в этом.

II