Пост-капитан

Теперь, когда они шли вверх по Ла-Маншу, проходя мимо Селси Билл с лёгким ветром на раковине, поставив брамсели, наконец растопили плиту на камбузе и наполнили желудки горячим обедом — теперь он думал, что, пожалуй, будет не так уж стыдно подойти на «Поликресте» к месту назначения; и был теперь уверен, что они его-таки достигнут, даже если всю дорогу придётся дрейфовать по течению, что было вполне вероятно, так как ветер всё слабел и слабел. Конечно, матросов и так не хватало, и в лазарете находилось семнадцать человек, двое — с грыжей, пятеро неудачно упавших с переломами, остальные — с обычными повреждениями от упавших рангоутных дерев и блоков или снастей, захлестнувших руку или ногу. Одного новичка — безработного перчаточника из Шептон Маллета — смыло за борт, а воришка из Винчестера помешался, когда проходили Уэссан — таращился бессмысленно и лаял. С другой стороны, морская болезнь большей частью прошла, и даже никогда прежде не видевшие моря бывшие тюремные сидельцы теперь уже могли пройти по палубе без особого вреда для себя и окружающих. Конечно, команда в целом выглядела неважно, но когда нашлось время попрактиковаться в стрельбе, Джеку всё же показалось, что сделать из «Поликреста» сносное военное судно не так уж невозможно. Они со штурманом (Джек проникся большим уважением к мистеру Гудриджу) выработали план парусности, который позволял наилучшим образом использовать возможности судна, а когда удастся сместить дифферент на нос и изменить наклон мачт — будет ещё лучше; но он не мог полюбить его. Это было подлое судно, глубоко порочное, строптивое, валкое, в высшей степени ненадёжное, и он не мог его любить. Оно уже столько раз разочаровывало его, когда даже лодка-долблёнка бы справилась, что его естественная как воздух потребность привязаться к судну под его командованием, полюбить его — на этот раз отказала. Джеку случалось плавать на громоздких старых корытах, в которых сторонний наблюдатель не увидел бы ничего хорошего — но ему всегда удавалось отыскать для них какое-нибудь оправдание, они всегда оказывались лучшими кораблями во всём флоте по какому-то определённому признаку — но такого как сейчас с ним прежде никогда не случалось. Ощущение это было таким необычным, чувство отторжения — таким неприятным и даже тревожным, что он некоторое время даже не хотел себе признаваться в нём, а когда, наконец, признался — он мерил квартердек шагами после обеда (обедал он в одиночестве) — ему стало так не по себе, что он повернулся к вахтенному мичману, стоявшему в обнимку с пиллерсом, и сказал:

— Мистер Парслоу, поищите в лазарете доктора…

— Сами его ищите, — ответил Парслоу.

Неужели он так и сказал? Джек даже запнулся на полшаге. По остекленевшим глазам рулевого, рулевого старшины и помощников канонира, что возились с кормовой карронадой левого борта, а также по безмолвным корчам мичманов на переходном мостке стало ясно, что да.

— Я тебе вот что скажу, Златовласка, — продолжил Парслоу, прикрыв один глаз, — ты тут не очень передо мной задавайся. Я личность, и я такого не потерплю. Сам его ищи.

— Помощника боцмана сюда, — сказал Джек. — Старшина, гамак мистера Парслоу, пожалуйста.

Прибежал помощник боцмана с линьком в руке.

— Привяжите этого молодого джентльмена к пушке в моей каюте.

Молодой джентльмен отцепился от пиллерса и теперь лежал на палубе, вопя, что его нельзя бить, что он заколет кортиком любого, кто только посмеет до него дотронуться — он, как-никак, офицер. Помощник боцмана поднял его с палубы за хлястик, часовой открыл и закрыл за ними дверь. Испуганный крик, потом визгливые ругательства, от которых расширились глаза у скалящих зубы на квартердеке, вперемешку с равномерными глухими ударами линька, и затем горько рыдающий мистер Парслоу был вытащен за руку наружу.

— Завяжите его в гамак, Роджерс, — велел Джек. — Мистер Пуллингс? Мистер Пуллингс, мичманам грог не выдавать до дальнейших распоряжений.

Вечером в каюте он сказал Стивену:

— Знаешь, что эти мерзавцы из мичманской берлоги сделали с юным Парслоу?

— Знаю, не знаю — всё равно ты мне сейчас расскажешь, — заметил Стивен, наливая себе ром.

— Они напоили его до поросячьего визга и затем отправили на палубу. В первый же день, когда можно отдохнуть от постоянных вахт и уже не надо стоять по колено в воде — им больше заняться нечем, кроме как подпоить мальчишку. Однако на этом их шутки кончены. Я запретил давать им грог.

— Ещё бы лучше было, если б ты запретил раздавать грог всей команде. В высшей степени пагубный обычай, потакание природной приверженности в чудовищных размерах: полпинты рома, вот уж да! Четверть людей, что теперь находятся в моих руках, в лазарете, не попали бы туда вовсе, если бы не этот твой гнусный ром. Их тащат ко мне вниз со сломанными ногами-руками, ребрами и ключицами, потому что они попадали с рангоута по пьяной лавочке — крепкие, ловкие, внимательные люди, которые бы никогда не свалились оттуда, будучи трезвыми. Слушай, давай его тихонько выльем весь за борт.