Последний сын графа

– Тогда ты знаешь, что Виви нужно немного побыть одной, – проворковала Лизель. – Рано утром, я отправила ее с девочками в Париж. Ты знаешь, где это?

– Да, во Франции, – гордо сказал Рене.

Сердце радостно екнуло! Когда они с мамой куда-то летали на самолете, пилот просил их выключить телефон. И Рене очень часто забывал включить аппаратик. Верена тоже не особенно любила свой телефон и тоже часто про него забывала.

– Она сказала мне, что обещала весь день провести с тобой и попросила меня перед тобой извиниться. Она ужасно расстроена сейчас, но ты ведь не станешь расстраиваться, правда?

– Нет, я расстроился. Но я уже не малыш, – сказал он чуть раздраженно. – Я понимаю. Я знал, когда у них с отцом все пройдет, Верена тоже уедет. И все закончится.

– Ты очень плохого мнения о своих друзьях, – сказала Лизель, подумав. – И все еще малыш, раз не понимаешь. Наша с тобой дружба тоже закончилась, если твоего дяди Мартина больше нет?

– Нет, но… – Рене как-то растерялся. – Но ты же…

– Что? – по голосу было слышно, что она улыбается. – Уже старушка и не могу любить?

– Ты не старушка! – горячо возразил Рене. – Старушки не могут ходить на «шпильках» и делать гимнастический мостик! У них все болит, и они все время ругаются! Старушки, правда, не умеют любить, но ты была не старушка и ты умела! И мне очень жаль, что он умер прежде, чем ты сумела нас подружить. Мне показалось, он был веселый.

Лизель рассмеялась в ответ.

– Он был замечательный, дорогой! И ты ему ужасно понравился. Не беспокойся насчет Верены. Что бы у них не случилось с папой, с тобой она и дальше будет дружить. Ведь ты и ее малыш-Риччи – братья. Разве не так? Сейчас ей просто нужно время побыть одной.

– Но ты сказала, она уехала с девочками.

– Потому что с девочками она может плакать. Они ее подружки, ты понимаешь? У мальчиков так не принято, но мы очень часто плачем вместе с подружками. Это такая терапия. Знаешь, что такое терапия?

Рене где-то слышал слово, но точно вспомнить, что оно означает, не мог.

– Вот что, скажи-ка Маргарет, чтобы собрала твои вещи и привела тебя к нам. Я объясню тебе кое-что о девочках и почему мы не плачем при вас, когда в самом деле плачем.

– У Маргарет выходной.

Лизель на минутку задумалась, потом сказала:

– Ну, хорошо, сейчас я позвоню твоей маме, и сама за тобой пришлю. Мы с Марией сделаем тебе таких сэндвичей, что Ви опять расплачется и не раз.

Фредерик:

Епископ вошел без стука.

– Да, дорогой? – мать вскинула голову, но хотя слова были те же, из них начисто выветрилась вся теплота. – В чем дело?

– Ты можешь объяснить мне, что происходит?

Мать отложила телефон в сторону и придвинула к себе ежедневник.

– Верена и Себастьян расстались.

– Это я знаю.

– Тогда что именно ты хочешь узнать? Как много шансов у епископа попасть в тюрьму за домашнее насилие?

Фредерик задохнулся.

– Я всего лишь…

– …взял ее за руку. Разумеется. Она показывала синяк. Еще раз возьмешь ее за руку, я тебя за яйца возьму!

Взгляд был прямой и холодный. Совсем, как взгляд Верены вчера.

– Всему есть предел, Фредди, – сказала мать. – Свой ты переступил.

После этого ему захотелось то ли повеситься, то ли побродить одному. Конечно, у него были деньги, но не столько, сколько у матери. Возвращение к былой роскоши далось ему куда легче, чем мысль отказаться от всего этого снова. Тогда, – Фредерик был уверен, – Джессика не выдержит и вновь его позовет.

Она позвала, но было, конечно, поздно. Ее красота ушла, а с этим и его извечное оцепенение в одной лишь мысли о ней. Фред вспоминал, как она била кулаком в его грудь и кричала:

– Почему ты не пришел раньше?!

А он только плакал и повторял:

– Что ты с собой наделала, Джесси? Что ты с собой наделала?

В ее смерти был лишь один виновный. Он – со своей реакцией на то, что с ней стало. И в глубине души, Фредерик сожалел, что его спасли. Теперь он видел Джесс на каждом шагу; ее волосы стали белыми, а черты капельку другими, но это все равно была почти Джесс. Она говорила, как Джессика, пахла, как Джессика, ходила, как Джессика…

Вот только взять ее в постель он не мог. Что не мешало ему хотеть ее, понимать, что он больной извращенец, беситься, бросаясь в бессильной ярости на кровать и утыкаться лицом в подушку, чтоб заглушить крик. Джессика рассказывала, что была влюблена в отца. Он был ей почти чужой, он слишком долго отсутствовал… как и сам Фред.

Альфред застрелился, и Джессика осталась одна. Со своей виной и своей любовью.

Когда они были в Гремице, Фредерик был сам готов застрелиться. Ему мерещилось, что Верена, которая тоже его не знала, смотрит на него не как дочь. И он скрывался от нее, от той мерзости, что накатывала помимо воли, и мысли, что он не должен был уезжать от Джессики.

Он всегда любил лишь ее. Просто теперь – в дочери, которая стала чужой. И это было настолько невыносимо осознавать. Он презирал себя, но убить так и не осмелился.

Мысленно разговаривая с Джессикой, Фред не заметил, как дошел до Развалин и Герцог, напрягшись, потянул поводок.

Фред несильно дернул собаку за хвост и когда Герцог обернулся, одними губами сказал ему: фу, стоять!