Читаем Последний апокриф полностью

Последний апокриф

– К тебе, козел, обращаются, кажется! – со знакомой (опять же, до боли!) интонацией проскрежетала старуха и, неожиданно вытянув на два метра свернутые в трубочку губы, смачно поцеловала нашего незадачливого героя в кончик носа.

– Я… – вконец растерялся крупье (нос пылал, как костер!). – Я… – повторил он зачем-то.

– Садись, дурачок! – ласково, со скрытой угрозой в голосе приказала ведьма и слегка подвинулась на подушках, давая ему место рядом с собой.

– Я?.. – в который раз, краснея и теряясь, повторил Джордж (понятно, он в эту минуту плохо соображал, но и в другое время и при любом соображении не признал бы в этом древнем чудовище свою вечно юную, ветреную женушку!).

– Ты, любимый! – ласково и одновременно нетерпеливо повторила старая карга и протянула ему свою страшную руку («Рука смерти – и только!» – подумал Джордж!).

И, как бывает только во сне (наяву бы наш Джордж убежал!), он бессознательно и завороженно потянулся рукой к ее руке и с ужасом вдруг обнаружил, как у него на запястье захлопнулся стальной наручник.

За ним, бывало, и гнались, и догоняли, и больно били, и кормили от пуза, и морили голодом, и щекотали до смерти, и сажали в кутузки, и крутили, и гнули, и ломали, и пасть пытались порвать, и поджарить на медленном огне, и переломать руки-ноги, и утопить в унитазе, и повесить на первом фонарном столбе, и расстрелять на рассвете, и посадить без штанов на кол, и в могилу закопать живьем – а все-таки Джордж не мог вспомнить, когда бы еще он так отчаянно упирался!

Но, впрочем, чем больше он дергался и отбивался, тем крепче, казалось, и неумолимей делалось костлявое пожатие старушечьей десницы.

При всем опыте и самообладании, в какую-то минуту он все-таки не выдержал и пронзительно закричал, взывая о помощи…

Однако его никто не услышал (и это притом, что рядом находились друзья, люди и представители правоохранительных органов!).

И никто-то на них со старухой внимания не обратил – будто их вовсе тут и не было…

<p>В гостях у Добра…</p>

221 …Насытившись, Иннокентий старательно облизал черпак и блаженно откинулся на спинку стула.

От усталости, сытости и пережитого он, кажется, всего на мгновение отключился и внезапно увидел Добро на троне небес (доселе невиданном и потому не поддающемся описанию!), и себя с Марусей в ногах у Него, и простертые ниц вокруг трона мириады человеческих душ.

– Сон в руку! – услышал он.

На сей раз они вдвоем с Богом сидели на лужайке у пруда посреди изумительного парка замка Фонтенбло и с наслаждением вкушали ароматный бразильский кофе из микроскопических чашечек тончайшего фарфорового сервиза, некогда принадлежавшего проклятому тамплиерами французскому монарху Филиппу Красивому.

По зеркальной глади прелестного озерца неторопливо и величаво скользили два лебедя – белый и черный.

Белого Бог с рассеянным видом подкармливал заварными пирожными, а черного – черствыми корками.

Белая птица Бога благодарила на изысканном старофранцузском, а черная – скупо, по-тюркски (про себя Иннокентий отметил, что тюркский на слух хоть и проще, но – слаще!).

За последние дни, впрочем, чудеса в таком изобилии сыпались на Иннокентия, что он уже им, похоже, не особенно удивлялся.

Неизвестно, сколько Они с Богом так, молча, сидели и нежились в ультрафиолетовых лучах незаходящего солнца.

Со стороны действительно могло показаться, что Им некуда больше спешить.

На деле же оба, Отец и Сын, и не помышляли предаваться досугу.

Последнее дело – верить глазам своим!..

На деле же, под покровом неделания, между ними происходил тайный телепатический диалог, возвещавший о закате текущей эры и начале новой, неведомой и желанной.

Но и те мыслеформы, что Они друг дружке транслировали, самым тщательным образом в целях предосторожности пропускались сквозь специальные шифрующие и, соответственно, дешифрующие фильтры.

И не напрасно: ибо Бес мог подслушать и попутать, как Он уже делал это не раз, и не два, и не три, и не четыре, и не пять…

222 …На сей раз то был разговор двух Посвященных.

Боговы щи в полном смысле, что говорится, открыли Иннокентию глаза.

Вся история мира от сотворения стояла у него перед глазами, как живая!

Оставались вопросы, типа:

почему так трудно живется?

почему надо мучиться?

почему все не просто?

и отчего – так не ясно?

почему надо лгать?

почему нельзя верить?

почему нет прощения?