Последние дни Помпеи

— Спор, Спор! — кричала толпа, когда внезапно остановившийся Нигер неоднократно набрасывал сетку, но все безуспешно. На этот раз, он не успел во время отбежать и Спору удалось ранить его в ногу, что мешало ему бегать. Как близко и грозно ни наступал на него Спор, но, пользуясь своим высоким ростом и длинными руками, Нигер некоторое время, ловко направляя трезубец, держал противника на почтительном расстоянии, но при одном из своих быстрых поворотов Спор не достаточно осмотрительно защищался, и Нигер всадил ему свой трезубец в открытую грудь… Спор опустился на колено; в следующую минуту сетка уже была накинута на него и он напрасно извивался в ее петлях, стараясь освободиться, в то время как трезубец все повторял свои удары. Кровь потекла через сетку на песок, Спор опустил руки и признал себя побежденным. Победитель снял с него сетку и, облокотясь на копье, взглянул на собрание, ожидая, какое будет произнесено решение. Побежденный тоже обратил свои помутившиеся с отчаяния взоры к народу. Отовсюду на него смотрели холодные, безжалостные глаза. Шум и движение стихли; это была ужасная тишина, ясно свидетельствовавшая о том, что ни одно сердце не шевельнулось состраданьем. Ни одна рука, даже женская, не сделала условного знака; никто не загнул пальца в знак пощады! Спора не любили вообще, симпатии, народа склонились на сторону Нигера, а пробудившаяся жажда крови требовала жертвы: дан был знак смерти! Не испустив ни жалобы, ни стона, Спор наклонил голову, чтобы принят последний удар. Так как оружие сеточника не было пригодно для этого, то на арене появилась какая-то зловещая фигура в шлеме с опущенным забралом и с коротким мечом. Страшный палач приблизился к побежденному гладиатору, положил левую руку ему на голову, а правой приложил меч к его затылку и обернулся к зрителям, в ожидании, что, может быть, смилуется кто-нибудь в последнюю минуту. Ни звука, ни взгляда! Сталь сверкнула, свистнула в воздухе, и гладиатор свалился на песок: тело его дрогнуло последний раз, вытянулось, и на земле был уже труп.

Только что успели убрать это тело, как окончился бой и между всадниками: Кумольнус нанес мечом своему противнику смертельную рану; пришлось убрать в мертвецкую и эту жертву.

По густым рядам зрителей прошло движение облегчения, народ вздохнул свободнее и с радостью встретил освежающие брызги искусственного дождя, устроенного из ароматной воды, при помощи невидимых трубок. Победивший римлянин снял шлем и вытер лоб; все любовались его благородными римскими чертами, блестящими глазами и вьющимися волосами; он не был ранен и имел совершенно свежий и неутомленный вид.

Немного спустя, Панза во всеуслышание возвестил, что вместо убитого всадника будет биться с Кумольнусом Лидон.

— Но если ты желаешь его отклонить, — продолжал он, обращаясь к юному гладиатору, — то можешь сделать это, потому что ты еще новичок и Кумольнус сначала не предназначался быть твоим противником. Тебе лучше знать, хватит ли у тебя сил против него. Если он одолеет тебя, то твоим уделом будет славная смерть, если же ты выйдешь победителем, то я удвою выставленную цену из моего собственного кошелька.

Послышались клики одобрения. Лидон стоял, выпрямившись и оглядывая собрание; высоко, в верхних рядах, он увидел бледное лицо и прикованный к нему взор отца — в нерешимости он отвернулся — нет!.. победа в кулачном бою не принесла ведь ему ничего, отец все еще раб!

— Благородный эдил! — ответил он твердым и громким голосом. — Я готов на бой; уже ради чести Помпеи я не откажусь от борьбы; пусть знают, что ученик здешней фехтовальной школы не струсит перед римлянином.

Радостные крики стали еще громче.

— Четыре против одного за Лидона, — сказал Клодий Лепиду.

— Ой, не двадцать ли против одного? — возразил Лепид. — Да ты взгляни только на обоих! Римлянин — настоящий Ахиллес, а Лидон — бедный начинающий мальчик…

И так, последний бой перед выходом диких зверей, с которыми предстояло сражаться преступникам, начинался. В полном вооружении, с мечом и опущенным забралом, стояли противники друг против друга. В эту минуту претору подали письмо; он развязал шнурок, которым оно было перевязано, пробежал письмо и лицо его выразило не малое удивление. Он перечитал второй раз и вполголоса проворчал:

— Верно он хорошо выпил еще до обеда, что ему лезут такие глупости в голову!

И с этими словами он отложил письмо в сторону и снова уселся с подобающей важностью на свое место, чтоб следить за продолжением зрелища.

Если вначале Кумольнус завладел расположением толпы, то теперь он отступил на второй план перед Лидоном, которого смелость и намерение постоять за честь Помпеи сильно подняли в глазах граждан.

— Ну, что, старина, — обратился к Медону его сосед, — сын должен, конечно, собраться с духом, но не унывай: эдил не допустит, чтоб его прикончили, да и народ тоже; он слишком молодецки держал себя для этого! Ах, вот славный был удар — хорошо отпарировал… Ну-ка еще, Лидон! Что ты там ворчишь все сквозь зубы, старик?

— Молитвы, — ответил Медон.