Последние дни Помпеи

Тяжелая духота этого горячего, бессолнечного дня сильно на него подействовала, как только он вышел на воздух; к тому же он еще не вполне избавился от действия яда, и потому едва не упал, так что воины должны были его поддержать.

— Смелее, — сказал один из них, — ты молод, силен и хорошо сложен; тебе дадут оружие; не отчаивайся; еще можешь выйти победителем.

Главк ничего не ответил, но отчаянным усилием воли подтянул свои нервы и принял бодрый вид. Затем, ему смазали тело оливковым маслом, что придавало большую гибкость членам, дали стилет и вывели на арену. Увидав эти сотни тысяч глаз, устремленных на него, грек сразу почувствовал себя смелее, страх совершенно его покинул, робости не оставалось и следа. Возбуждение окрасило его щеки легким румянцем, он выпрямился во весь рост и вся его, дышащая благородством, красивая фигура стояла посреди арены, как олицетворение геройского духа его родины.

Вызванный его преступлением шепот отвращения и ненависти, которым встретили Главка, невольно смолк, при виде его; отчасти удивление, отчасти сострадание отразилось на лицах. Тяжелым стоном отдался сразу вырвавшийся у этой многотысячной толпы вздох, когда на арене появилась какая-то большая, темная, бесформенная вещь: это была клетка со львом!

— Как жарко, как невыносимо душно сделалось вдруг! — сказала Фульвия своей приятельнице. — Отчего эти глупые матросы не могли накрыть материей весь амфитеатр?

— Да, ужасно душно, просто до дурноты! — сказала жена Панзы. Даже ее испытанное хладнокровие не выдерживало предстоящего зверства.

Целые сутки льва продержали без пищи, и сторож приписывал необычайное беспокойство зверя, в течение всего утра, его голоду. Но выражения его настроения скорее указывали на страх, чем на ярость; его рычание походило на крик ужаса; он опустил голову, попробовал просунуть ее между железными прутьями клетки, прилег, потом опять поднялся и снова, как бы в испуге, зарычал. Затем лег как разбитый, прижавшись к стене клетки, тяжело дыша и широко раздувая ноздри.

Губы эдила Панзы дрожали, лицо его побледнело, он со страхом смотрел кругом, не решаясь и как будто раздумывая; нетерпение массы, видимо, росло. Медленно дал он знак начинать. Стоявший позади клетки сторож осторожно отодвинул решетку, и лев ринулся из клетки с радостным рычанием освобождения. Сторож поспешил укрыться в безопасное место, и царь степей остался один со своей жертвой.

Главк стоял в вызывающей позе, ожидая нападения врага и держа в руке свое маленькое, блестящее оружие; он все еще не терял надежды, что ему удастся нанести зверю один хороший удар (он знал, что для второго времени уже не будет!) в голову, проткнувши глаз и мозг своего ужасного противника. Но ко всеобщему удивлению зверь даже как будто и не обратил внимания на присутствие Главка на арене. В первую минуту своего освобождения, он сразу остановился, приподнял голову и с визгом и стоном нюхал воздух над собой; потом прыгнул вперед, но в противоположную от афинянина сторону. То быстро, то останавливаясь в нерешимости, лев обошел всю арену, постоянно поворачивая свою громадную голову и обращая по сторонам растерянные взоры, как будто отыскивая выход для бегства; раза два намеревался он перескочить через ограду, отделявшую арену от зрителей, но когда ему это не удалось, он не зарычал гордо и важно, а как-то жалобно завыл. Никакого признака гнева или голода не видно было в его поведении, хвост он волочил по песку, и хотя глаза его несколько раз встречали Главка, но он равнодушно отворачивался. Наконец, точно устав от этих бесплодных попыток бежать, он снова влез в свою клетку и покойно улегся там.

Удивление публики перед этой вялостью льва уже перешло в досаду на его трусость, а сострадание к Главку исчезло перед разочарованием в обманутых надеждах. Эдитор воскликнул:

— Что же это такое? возьми прут, выгони его и потом запри клетку!

Когда сторож со страхом принялся исполнять приказание, у одного из входов раздались громкие крики, какая-то перебранка и просьбы. Все обернулись туда и увидали, что кто-то настойчиво добивается пропуска; толпа раздвигалась, пропуская к скамье сенаторов запыхавшегося, взволнованного Саллюстия. Едва держась на ногах, измученный, растрепанный пробирался он сквозь ряды публики, и взглянув на арену закричал:

— Прочь афинянина, скорей! он невинен! Берите Арбака-египтянина, вяжите его, он — убийца Апесида!

— Ты с ума сошел, Саллюстий, — сказал претор, поднимаясь со своего места. — Какой демон вселился в тебя?

— Убери сейчас же афинянина, говорю тебе, или кровь его обрушится на твою голову. Если ты промедлишь, претор, то ты ответишь перед императором своей жизнью! Я привел сюда свидетеля смерти Апесида. Место! пропустите! Жители Помпеи, посмотрите: вот там сидит Арбак! Место для жреца Калена!