Порча

3 ноября. Я не безумен, дела обстоят гораздо прискорбнее. Это дьявольская печать, лежащая на моем челе, заражающая все окрест. С вечера зарядил ливень. Темень взрывалась громовыми пушками, будто сам Сатана посетил Горшин, и ему салютовали черти. Всполохи молний заново наполнили гостиную беспокойными тенями, а душу – тоской. Тит постучал в дом: «Гуля рожает!» Думал наорать, почто, мол, держим тебя? Рассмотрел перекошенное лицо Тита. Волосы встали дыбом. Посеменил за ним по грязи. Хлев оглашался мычанием. Страшно кричала наша Гуля. Вспышки небесного электричества отражались в расширившемся глазу. Она покачивалась на нетвердых ногах, брюхо ходило ходуном. «Отелится же! – крикнул я. – Тяни!» Но Тит только тряс головой. Гуля месила солому копытами. Полыхнуло, из-под хвоста хлынула черная жижа. А в жиже, в сизом околоплодном пузыре, извивался ребенок. Моя рука движется по бумаге, выводя слова, но разум мой пребывает в хлеву. Я вижу маленькую цепкую ручку о пяти пальцах, разрывающую пузырь, вижу человека… ребенка… нет! Карлика! Дети не умеют улыбаться так и так люто смотреть! У вылезшего из коровьего чрева существа была серая кожа и улыбка во все лицо, до раскосых глаз. И зубы! Сколько зубов! Захихикав во тьме и вони, оно юркой ящеркой ринулось прочь и пропало за ливнем. Гуля, породившая нечисть, завалилась на бок. Жизнь покидала ее. Тит крестился, талдыча: «Бес! Мы прокляты! Это бес!» Я потряс его за зипун, строго-настрого приказав молчать о случившемся. Он пообещал… Утром Гулю сожгли. Мне чудилось рыло монаха в дыму. Морда ужасного джинна! А теперь в сумерках и стрекоте дождя мне чудится хихиканье, топот босых ножек по чердаку. Оно в доме! Оно ждет, пока мы уснем!

4 ноября. Без происшествий. Хожу, слушаю. Почти не сплю.

8 ноября. Много дней не брался за кисть, но Наташенька попросила нарисовать элефанта на ее щеке. Мы разрисовывали друг друга в потеху, когда Ида была здорова. Я поцеловал ее в щеку – в теплый душистый холстик – и начал с завитушки… а закончил, покрыв черной краской все личико Наташи: нос, губы, лоб… словно другое лицо легло поверх, и я узнал его. Наташенька расплакалась, глянув в зеркало. Я утешал, сулил пряники, умывал, чтобы не заметила Августа. Но полностью вывести темные пятнышки не смог. Наташа скоблит щеки и плачет. Ее мучают кошмары, кто-то – кто и зачем? – рассказал ей, как умерла ее нянечка. Несчастное дитя! Несчастная моя сиротка!

11 ноября. Тит проговорился, но, слава Всевышнему, его подняли на смех. Он прав совершенно: мы прокляты. Ночами коровий отпрыск скребется за дверью, глумится, носится в стенах. Я уничтожил холст, выбросил кости, но… погодите!

11 ноября, позже. Я забыл про вазу – про лампу джинна. Напрочь забыл! Направляясь к чулану, слышал шорох внутри, звук, словно пьют горячий чай. В доме никого не было, сестра с Наташей уехали на ярмарку. Я вооружился кочергой. По́том обливаясь, отворил дверцы навстречу чаепитию и керосиновой лампой ткнул в сумрак. Не улыбающийся карлик, не шакалы, жрущие падаль, – в чулане сидела кухарка Шура. Нечеловеческое выражение лица повергло в ужас. Меж толстых ног Шура держала вазу. В руках сжимала на манер дудочки длинную и тонкую кость. Грызла ее, как дети – конфету. Сгрызала соляные наросты. Дюжина костей, вылизанных дочиста, лежала веером перед Шурой. Я выгнал ее, скулящую, взашей. Задним числом понимаю: лишь я один виновен в том, что разум девицы помрачился, но тогда я просто кричал с лестничного пролета: «Уволена! Уволена!» Теням в углах: «Уволены!» «Уволен!» – шороху в подполе.

12 ноября. Кости раздробил в труху на жернове. Вазу утопил в реке. По дороге к Горшину наблюдал, как стая грачей образует в небе лицо.

16 ноября. В мое отсутствие приходил К. Пил коньяк в гостиной, беседовал с сестрой. Августа вышла на минуту, вернувшись, не застала гостя. Тит сказал, он сбежал, сломя голову. Видел, стало быть. Видел, что́ в поместье живет.

30 ноября. Поможет ли? С утра приезжал отец Александр, раньше он учил детей в церковно-приходской школе, был рукоположен во иерея и прислан в храм Рождества Пресвятой Богородицы настоятелем. О. Александр молился и окуривал ладаном комнаты – я настоял, чтобы коровник и конюшню тоже. Сказал: чувствует, в доме было зло, но больше нет. В мастерской и в чулане свечи постоянно гасли.

P. S. Господи, дописать не успел, а оно уже хихикает в коридоре и скрипит половицами.