Порча

14 сентября. Понял, целуя Иду: эта ночь – последняя. Пытался расспрашивать, что там, откуда она приходит. Ида загрустила. Она сказала, что мне не позволено знать. Сказала, что я совершил ошибку и мне придется платить за ее кратковременное возвращение. Я говорил, что отдам все до последнего гроша.

15 сентября. Бодрствовал. Ида не пришла.

16 сентября. Иды нет.

20 сентября. Перечитываю записи. Будто это было во сне. Чувствую, что заболеваю. Ида, подари мне еще одну ночь, один поцелуй, один взгляд.

1 октября. Августа боялась, я умру. Дежурила у постели. Ежедневно наведывался доктор К. – ничего не помню. Жар спал. Сегодня даже вышел из дому, смотрел, как облетает с деревьев листва. Пока был прикован к кровати, кошмары, точно табуны лошадей, проходили через меня, топтали копытами. Запомнился самый яркий и страшный: я снова был на месте ратной битвы, где трупы шептались, разлагаясь под неумолимым солнцем, где мухи ползали по оголившимся ребрам слонов. И великан с разными лицами, с красными глазами, сказал, что я должен платить. Он – джинн, ифрит – сказал, что платой будет мое потомство и мой город. Во сне казалось это справедливым.

3 октября. Здоров ли я? Не скажу. Днем в парке видел собак, терзающих добычу. Приблизился. Это были не собаки, а шакалы. Пятнистые и тощие, они дрались за окоченевшего дрозда. Тельцами дроздов была устелена опушка. Шакалы, услышав меня, замерли, повернули голодные морды и встали на задние лапы. Я убегал, оглядываясь, а они стояли среди дубов, отбрасывая длинные тени. Я болен? Или в Горшине завелись шакалы? Или я привез из поездки что-то недоброе, паутиной опутавшее поместье? Картина… она пылится в мастерской. После той неудавшейся выставки… я писал… или нет? Нет, не писал, забыл. Почти месяц назад пригласил в дом друзей. Демонстрировал монаха. Лица – будто они шли на встречу с прекрасным, но проезжающий кэб обрызгал грязью. Хвалят… лгут… смотрят как на безумца. У Зинаиды пошла носом кровь. Августа сказала, что переселится во флигель, если я повешу на стену «эту мерзость». Плюнул, накрыл мешковиной злосчастный портрет. Признаться, самому он уже кажется дурным. Голодным, как привидевшиеся шакалы.

7 октября. Наташенька плачет во сне. Говорит, ей угрожает великан. Ругаю Зинаиду, вовремя не проснувшуюся. Зинаида последнее время сама не своя, как сомнамбула. Думаю, не блуждает ли один и тот же великан по сновидениям жителей этого печального имения?

12 октября. Застал Зинаиду ползающей в листве позади овина. Надавал пощечин, насилу отрезвил. Принюхался: пила? Смотрит стеклянными глазами. В листве что-то дохлое, смрадное. Велел ступать домой и не приближаться пока к Наташеньке.

20 октября. На апостола Фому похоронили бедную Зинаиду. За чертой кладбища, без отпевания. Тоскливая то была процессия под моросящим дождем: я, Тит, кухарки, причитающие сельские бабы. Вороны. Августа увезла Наташеньку в город. Зинаида укоротила свой век, страшный грех взяла на душу. Кухонным ножом перерезала горло в мастерской: кровь забрызгала монаха. Мешковину она убрала, словно желала, умирая, видеть мой холст… мой ли? Не потянул ли за собой визит на тифлисский рынок череду страшных и неимоверных происшествий? Сны дочери, видения наяву… тень Иды, вплывающей в покои?

27 октября. Лицо везде. В разлитой воде, в черных ветвях, в складках сестринского платья. Августа требует показаться врачу. Сомневаюсь, что врач поможет. Уничтожить полотно! Сжечь! Избавить дом от его присутствия! Царь он, монах или сказочный джинн – сжечь!

27 октября, позже. В первый раз за долгое время смеялся, хорошо и искренне. Портрета, писанного мной поверх чужого, больше нет. Его съела Гуля! Именно так, слопала наша корова! Я вынес холст к сараям, хотел предать огню. Зазевался, а Гуля высунулась сквозь планки ограды и сжевала мой шедевр, аки блин на Масленицу! Уж хохотал я! Тит, озадаченный, выбежал из конюшни. А как ему объяснить? Руками махал и смеялся.

28 октября. Тени покинули дом. Покинули мысли. Долго гуляли с Наташенькой и сестрой, ели орехи и леденцы, мечтали. Наташенька увидела в облаках бегемота, Августина – клячу, а я – карету.