Порча

20 декабря. Попрощался с семьей. Был в Москве, посадил их на поезд. Наташенька не плакала. Обхватила шею сестры и смотрела на меня взрослыми мамиными глазами. «Папка, мы увидимся еще?» «Конечно, – сказала Августа, – и совсем скоро». Я не стал лгать. Поцеловал нежно в родинку над бровью – точно такую же, какая украшала лоб Иды. Поезд тронулся, и я испытал облегчение, будто тяжкий груз свалился с плеч. Чего стоило мне уговорить, убедить сестру, что дома – со мной, с родным отцом! – Наташе не безопасно. Другие давно усвоили: Палашка уволилась неделей раньше, никто к нам в гости больше не приходил, и отец Александр сторонился нас на воскресной службе. Августа повторяла, что не бросит меня. «А дом, – восклицала, – а завод?»

Но пятого дня Августа, страдающая бессонницей, заглянула в детскую, поняла и приняла истину. Наташенька спала в кроватке. У изголовья стояла медная – из грузинского озера – ваза. Через бортики кроватки были перекинуты кости. Пара костей лежала крестом над головой невинной малышки. Но и эту чудовищную картину Августа могла приписать мне, моему извращенному уму и подлейшим попыткам выжить сестру из поместья. Чего не мог я сотворить, так это лицо, болтающееся в воздухе над кроваткой, сотканное из лунного света лицо монаха!

Итак, решили, Августа поживет в Петербурге. Сборы заняли вечность. Я опасался, что приютившиеся на холме силы не позволят моим близким бежать. Заклинит дверь, сломается паровоз… К счастью, страхи не оправдались. Я гулял по Москве, смотрел, как сражаются с бочкой морса половые, ссорятся за клиента извозчики, гарцует на лошадке городовой… и вынашивал план.

В Горшине меня ждал Тит, занятый тенями холодный дом и первая ночь без дочери.

22 декабря. Шел до ветру и в темноте споткнулся о вазу. Кто-то принес ее к моей спальне. Кости зашуршали и защелкали в медной утробе. На этот раз даже не пытался избавиться: ногами затолкал в чулан. Ночью вернулась Шура. Ползала голая по крыше конюшни и выла. Утром нашел на свежем снегу цепочку следов. Карлик все еще в доме.

31 декабря/1 января. Пишу эти строки за столиком в гостиной, слушая, как ненастье хороводит за окнами, снежные плакальщицы стенают и протискиваются в дымоход, и вижу – в данную минуту вижу – коровьего отпрыска, демонического служку. Он не прячется, сидит на лестнице, расплюснув свою харю о балясины, и смотрит на меня, улыбаясь. Поглаживает медный сосуд, тарахтит костями. Его улыбка мерцает в полумраке продрогшего, пустого, выстуженного, бедного моего дома. Как удивительно, на первых страницах дневника ты еще жива, Ида. Комнаты светлы и пригожи, солнце согревает нас. Я вырвал эти страницы – страницы счастья, страницы увядания, смерти и печали, чтобы под обложкой оставалась только новая жизнь, начавшаяся с той проклятой поездки в Тифлис. Другой у меня нет и не будет. Чу! Часы бьют. Наступил девяносто восьмой год.

5 января. Думал поджечь дом и пустить в мозг пулю, но я обещал тебе, Ида, и даже на этом пепелище, на руинах, в аду сдержу обещание.

P. S. Кулаки зудят. Действую.

9 января. Не иначе молитвы прорвались сквозь свинцовые тучи к Господу Богу. Мы убили карлика. Ночью зазвенели колокольцы, Тит, переместившийся в гостиную, был начеку. Один из капканов сработал, гнусная тварь извивалась в стальных челюстях и мяукала по-кошачьи жалобно. Тит приставил к голове беса берданку и покончил с богопротивным существованием. Тело обратилось в груду дождевых червей, нами растоптанную. Празднуем коньяком.

10 января. Гибель коровьего отпрыска разгневала джинна. Его лицо вылезло из лепнины потолка да так и торчит там, пуча глазищи. Дьявол никуда не спешит, он умеет ждать обещанного. Мою душу, душу моей дочурки. «Она вернется, – нашептывают сквозняки, – рано или поздно она будет моей». Столетиями он спал на дне высохшего озера и…

Постойте-ка. А что если…

…разобрали кирпичи, и я опустил вазу в нишу. Затем мы замуровали стену. Выйдя из подвала, увидели, что буря прекратилась. Добрый знак. Неужели все завершилось? Неужели я пробудился от кошмара?

10 февраля. Теперь можно написать: зло побеждено. Дом очищен от скверны. Это не воскресит Зинаиду, но мертвые должны лежать в могилах и склепах, а живые – притворяться, что рядом с ними не рыскает алчная тьма. Я не зря замуровал кости в подвале, превратил дом в темницу – я должен наблюдать, быть стражем до последнего удара сердца, я должен знать, что оно не вернется. Там, внизу, плененное человеческой волей и Божьим промыслом немыслимое существо, и горе мне, если когда-нибудь я усомнюсь в том, что это было на самом деле.

Марина (11)