Порча

18 августа, позже. Отъезд омрачен: на Асатиани убили человека. Я прогуливался к церкви и видел труп. Молодой парень зарезан в пьяной драке. Кровь натекла нимбом вокруг курчавой головы. В этой красной луже вдруг увидел лицо с холста. Я стал одержим портретом. Тут – горе, смерть, а я – про искусство. Грешен.

25 августа. С домашними хлопотами было не до дневника. Будто вчера еще вздымались вокруг горы и бурлила Кура, и вот я в Горшине. Наташа не слезает с колен. Взрослеет, хорошеет. Шесть лет! Так мало! А сколько всего вместилось в эти шесть лет – любви, горя. Иногда свет особенным образом падает на ее профиль, и я узнаю Иду, и хочется кричать. Наташа смотрит умными мамиными глазами, прижимает к губам куклу. «Пап, ты видел слонов?» Смеюсь. Каждому домочадцу привез подарки, никого не обделил. Августе – сервиз, Наташеньке – кукол и сладости. Шаль с серебряной нитью для захворавшей Зинаиды. Титу – чубук и вина, Шурке и Палашке – конфет и пряностей. А себе? Себе кисти новые и лицо на холсте.

26 августа. Странно, странно, странно. Странно.

26 августа, позже. Обдумал хорошенько – нет ответов. О чем я? О вазе, по приезде брошенной за шкаф. Распаковал – а на бумаге, в которую вазу заворачивал, пятно в форме лица. Долго, со стеклом, исследовал вазу, искал выпуклости, способные отпечататься, но медь гладкая. Перечитал запись от 15-го. Писано: кости выбросил в ров позади двора. И сам помню, как выбрасывал. А ваза полна костей, желтых, в кристаллах. Что со мной? Горе издырявило память? Тайна за семью печатями. Бумагу порвал, кости выкинул, вазу запер в чулане.

27 августа. Рисую. Пока безрезультатно. Закрепил холст с лицом – моего натурщика. Повторяю маслом, все не то. Не тот взор, не те черты. Со злости грохнул кулаком так, что раскокал чашку. Августа прибежала. Насилу успел спрятать холст. Притворяюсь вдохновленным, взвинчен. Скоро осень…

1 сентября. Вот она пришла, золотая, рдяная. Иды осенью не стало. Это – ее погребальные наряды. Уходя, шептала на ухо: «Утешь, Георг, скажи, что жить будешь, ради дочери». Утешил, поклялся ей. Но живу ли я? Когда дочь обнимаю – живу. Больно, как освежеванный заживо зверь, но живу. Ида, Ида, снись мне, во сне радости много.

2 сентября. Наташа забывает лицо матери. Зинаида показывает ей фотографии. Говорит о небесном царстве. Вспомнил легенду о рыцаре, который сорок лет добирался к любимой, а любимая умерла, и он отправился штурмовать Божьи чертоги, дабы вызволить ее. Завтра – охота. Нет сил дышать краской.

3 сентября. Возвратились. Я разучился отдыхать. Доктор К. подметил нездоровую бледность, велел есть красные ягоды и свеклу. Шел за гончими по лесу, увидел дерево с облетевшей кроной, рыжее от грибка, покалеченное молнией, как моя душа – любовью, а потом бедой. Дупло показалось мне ртом, плесневые разводы – глазами и носом. Мой монах (я назвал человека на холстине – монахом) и здесь настиг меня. Он отпечатывался на ткани, и на разуме моем отпечатался. Аппетит пропал, дома со злости обругал бедную Зинаиду ни за что. А она четыре года с Наташенькой как с родным дитем нянчится. Стыдно, стыдно.

6 сентября. Снилось такое: Наташа тонет в зыбучем песке, а я стою на коньке флигеля и ничем не помогаю. Весь Горшин в песке, желтая масса прет, словно тесто, вот-вот поглотит наш холм. Люди кричат, лошади ржут. Песок смыкается, всасывает флигель, лижет ноги, а я стою.

7 сентября. Извел поприще холстины и осьмуху краски и сдался. Не повторить мне портрет, только не мне, обделенному и искрой таланта. Смирился, опустил руки. Покидал мастерскую, как вдруг… мысль – фейерверком. Тит – даром что неученый, дворовой, находил на болотах коряги, напоминающие зверей, кое-где ветки ломал, подтачивал, и получайте статуэтку! Так и я использовал готовый портрет – пририсовал монашеские волосы, шею, воротник, прошел кистью по линиям, умаслил. Бороду рисовать не стал – боялся испортить. Приладил раму, оценил результат. Чужой, купленный у мингрела холст стал моим собственным. Обман ли? По всему выходит, обман. Соромно ли мне? Нет, даже счастливо.