Попытка словаря. Семидесятые и ранее

В прозе Эренбурга оставалась какая-то всечеловеческая, непартийная, немарксистская кокетливость. Он писал и вашим, и нашим. Лояльный европеец в сталинской Москве – нездешний, но наш. Чужой среди своих. Его компромиссом с советской властью была такая синекура, как «борьба за мир». Эренбург, умевший естественно-небрежно носить дорогие костюмы, вельветовые штаны и шерстяные галстуки, курить редкие табаки и органично смотреться на Монпарнасе, был вегетарианской витриной людоедского режима. Его охранной грамотой была сама способность служить в качестве витрины. Поэтому его не трогали.

Охранной грамотой Симонова была война: его статьи, книги и стихи о ней. Было очень разумно с его стороны и в ходе дальнейшей карьеры больше ни о чем, кроме войны, не писать в принципе (за исключением статей и предисловий). Характерно, что он тоже очень элегантно одевался и имел весьма представительную внешность (выглядел в тридцать лет на сорок пять), но не на монпарнасовский, а на московский манер. Не в стиле «Ротонды», а в духе гостиницы «Советской». И жить умел красиво не столько по-европейски, сколько по-русски. Впрочем, этот самый savoir-vivre, это самое умение жить, тоже роднило двух писателей, ставших знаковыми для (как минимум) поколения моих родителей.

Если что и было подлинного в Эренбурге, так это его бесчисленные блистательные статьи военного времени. Симонова это тоже касается: все-таки и тот, и другой были прежде всего первоклассными журналистами и уже во вторую очередь «крепкими» писателями и поэтами. (Собственно, и мемуары Эренбурга, и «Глазами человека моего поколения» Симонова – это лучшее, что они написали наряду с газетной публицистикой и репортажами периода Великой Отечественной.) Оба – настоящие, до мозга костей, газетчики. Писали по-ремесленному много, быстро, качественно, по заданию, а не по настроению. Один был королем, как сказали бы сейчас, Op/Еd, полосы мнений и комментариев, другой – мастером репортажа. И то, и другое – штучные жанры в журналистике. А уж в глухие советские годы, когда понятия «новости» в собственном смысле слова не существовало, читалось по-настоящему только это.

Эренбург, конечно, был пофартовей. Даром что еврей и почти француз. Но для полноты картины поколение читало обоих. К тому же Симонов умер позже, и в количественном отношении его книг на полках родительской библиотеки – больше. А в том публицистики вложены листочки из блокнота, на которых – переписанные откуда-то четким маминым почерком (из журнала с казенным штампом библиотеки дома отдыха?) поздние, иронично-мудрые стихи Симонова… «Кабы дубы шли на гробы, а не на лбы…»

Каким-то чудесным образом так получилось, что при отце архитекторе, брате и сыне художниках и еще сонмище родственников, среди которых попадались профессиональные иллюстраторы и живописцы, мама не умела рисовать. Зато почерк отличался уверенностью и четкостью. И еще она, разговаривая по телефону, механически на листочках бумаги чертила цифры и буквы в каллиграфическом исполнении. (Этим любил заниматься Достоевский Федор Михалыч.) Я тоже рисовал, но по лени всерьез не учился, успехи мои ограничивались довольно брутальными изображениями голых женщин (седьмой класс средней школы), а затем – уже в юношестве – физиономий наших преподавателей, чьими портретами были испещрены места моего пребывания в пятой поточной аудитории первого гуманитарного корпуса, «гомофака», МГУ. И тоже обладал способностью к каллиграфическому воспроизведению шрифтов. А вот кто был художник, обладатель красивого, четкого почерка, так это дедушка Давид Соломонович Трауб, чей талант зарывался в чертежах казенных зданий поселка Вожаель.

Давид Соломонович родился в 1894 году; 90-е годы XIX века были удивительным временем, поразительно щедрым не просто на таланты – на гениев. Как будто кем-то торопливо выполнялся специальный план. В 89-м родилась Анна Ахматова, в 90-м – Борис Пастернак, в 91-м – Осип Мандельштам, в 92-м – Марина Цветаева, в 99-м – Владимир Набоков. Последнему гению века повезло больше других – он не погиб в общей могиле, не был затравлен или доведен до самоубийства. Через свою жизнь этот аполитичный джентльмен английской выделки, брезгливо покинувший большевистскую Россию в 1919 году на корабле под характерным названием «Надежда», с грузом сухофруктов и эмигрантов, пронес старомодные либеральные ценности, которые позволили ему обвести вокруг пальца все тирании XX столетия.