Помню

Возвращаясь к центру города, я вспомнил, как в один из вечерних зимних дней пригласил Ивана пойти с мной и моей девушкой Норой на каток, но коньки надеть он не согласился. Он стоял у забора рядом с беговой дорожкой, покрытой льдом. Мы с Норой, держась за руки, не спеша катились. Вдруг кто-то выхватил Нору. Я успел заметить «поезд», состоящий из нескольких парней. Последний из них держал Нору за руку. В быстром темпе они запускали последнего при резком торможении. И, конечно, Нору запустили. Она летела быстро и, будучи не весьма стойкой, упала, напоровшись своей ногой на конёк кого-то из катающихся. Конёк распорол ботинок и вонзился в ногу. Я подъехал к ней. Кровь сочилась из отверстия в ботинке. Приподняв Нору, мы двинулись к раздевалке. Иван видел всё, что произошло, но, когда увидел кровь, он вышел на ледяную дорожку, и нужно было видеть, как он разбирал «поезд» по частям. Хулиганы по одному разлетались в стороны при встрече с кулаками Ивана. Разобрав «поезд», он подошёл к Норе, поднял её на руки и отнёс в раздевалку. Здесь ей оказали медицинскую помощь. К счастью, рана была неглубокой, и медсестра успокоила всех.

Так закончилось наше катание на коньках, и таким запомнился мне Иван – преданный до предела друг.

Я шёл по набережной, и мне на ум пришли слова Гоголя о Днепре: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашел охнёт; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идёт или не идёт его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьётся по зелёному миру».

Я проходил мимо рыбаков. Возле одного из них посидел в надежде увидеть пойманную рыбу, но не дождался. Фуникулёром поднялся я на Правительственную площадь. Сверху открывалась изумительная панорама Приднепровья. Немного постоял и направился к площади Богдана Хмельницкого. Но площадь эту украшало нечто другое, нечто более грандиозное, чем сам Богдан, сидящий на коне и держащий булаву. Площадь эту украшал Софийский собор – святыня крестьянства прошлых лет. При советской власти собор превратили в музей.

По улице Владимирской (бывшая улица Короленко) я продолжил свой путь. На этой улице в доме номер тридцать три располагался КГБ с несколькими этажами вверх и вниз. Жители города не любили это здание и, проходя мимо него, испытывали неприятное чувство страха.

Напротив – гостиница «Киев», а на первом этаже – ресторан «Киев». Ещё чуть дальше – ресторан «Лейпциг», а напротив – Золотоворотский сквер. В этом сквере стоят древние ворота Киева, а Золотыми они названы в честь воинов-победителей, возвращавшихся через них с поля боя. Памятник древний, ещё времён Киевской Руси, охраняется государством. Кроны громадных деревьев закрывают сад от солнечных лучей.

Оперный театр, Театральная площадь, гостиница «Театральная». Оперный театр – это изумительное сокровище архитектуры девятнадцатого века, периода процветания оперного искусства. И снаружи, и внутри оно отражало всё то великолепие, которое заложили в него специалисты.

Следующее здание слева – Исторический музей при Академии наук УССР, где можно было познакомиться с историей жизни людей от первобытного периода до наших дней.

Университет имени Шевченко, в котором обучалось около восьми тысяч студентов. Напротив – парк имени Шевченко. Красивый и зелёный, он всегда привлекал к себе много посетителей. В центре парка – памятник Тарасу Григорьевичу.

Дом Мороза. Так называлось когда-то, до революции, красивое по своей архитектуре здание, принадлежащее крупному капиталисту Морозу. Дом этот конфисковала советская власть и сделала его своей собственностью, но одно они не смогли сделать – лишить дом имени Мороза.

Я прошёл по диагонали через парк и вышел на улицу Чудновского. Дом номер семнадцать, двор, подъезд, несколько ступенек, и я у двери квартиры Пекарских. Дверь мне открыла тётя Поля. Она была в растерянности не могла сосредоточиться, и лишь по её глазам я понял, что могу зайти в дом. В этой квартире я очень часто бывал, посещая своего друга Мишу Пекарского. Сейчас Миша не проживал в этом доме: он женился и жил в квартире жены. Ну а тётя Поля – это одна из еврейских мам, постоянно сходивших с ума в беспокойстве за своих детей. Остались в доме ещё двое: дочь Берта и младший сын Лялик. Последний был страшно привязан ко мне с малых лет, и я уделял ему много внимания. Блондин, с длинными кучерявыми волосиками, он был очарователен, а большие голубые глаза всегда искали, чего бы натворить, напроказничать. Лялик не мог усидеть на одном месте более пяти минут. В его попе постоянно находился перчик, не дающий ему покоя. От него отдыхали, только когда он спал.

Берта в ту пору встречалась с парнем. Она была того же возраста, что и моя сестра: 1937 года рождения.

Тётя Поля рассказала мне о смерти её мужа Исаака, о том, как он мучился и страдал, умирая от рака. Я помню его как трудягу, как хорошего отца и очень внимательного мужа.