Полтора года

Я не делаю ни того, ни другого, ни третьего. Я предоставляю Алю самой себе. Я оставляю ее один на один с наглой, бессовестной, безнравственной девчонкой, которая и так до невозможности запугала ее. Я иду на риск, сама при этом не рискуя ничем. Разве что бессонной ночью. Что я делаю?! И все-таки я делаю именно это. И не нахожу ничего лучшего, кроме того, чтобы напоследок сказать:

— Слушай, да ну ее к черту, эту Томку. Ну что ты на самом деле!

Аля нерешительно кивает и уходит.

А я отправляюсь домой и ложусь спать. И лежу с открытыми глазами. И уговариваю, убеждаю, гипнотизирую себя: ты — все правильно, правильно, правильно. Да, ты могла уберечь ее от сегодняшнего ночного ужаса. А ту, другую, урезонить, приструнить, остановить, наказать. Но что бы это изменило для Али? Только укрепило бы ее в том, что без чужой помощи она бессильна. А это для нее самое страшное. И не только здесь, у нас, покуда с ней рядом Тамара. А и в той жизни, что у нее впереди, без нас, далеко от нас. Потому что и там может найтись на нее какая-нибудь Томка. Такие безошибочно чуют, кого можно поработить. Нет, она должна отстоять себя сама, поверить в себя. А второго такого случая ей может и не представиться. Нет, все правильно. Только так.

Я говорю это себе, а перед глазами тесная, уставленная шкафами комната — и девчонка, загнанная, затиснутая в угол. А перед ней те двое… Нет, все-таки не двое, утешаю я себя: Тамаре не нужен помощник, она слишком уверена в себе. То жалкое сопротивление, которое, может быть, впервые оказала ей Аля (прежде, чем решилась украдкой прийти ко мне), вряд ли поколебало эту наглую уверенность. Кроме того — колечко. Его не разделишь на двоих. А «за так» Шура, пожалуй, не согласится. Ну и что? А если Тамара все-таки возьмет верх?.. И ничего я сейчас больше от жизни не прошу и не жду — только это: чтобы девочка выстояла, не струсила, не сломалась. Так и будет, говорю я себе, спи… А мне хочется вскочить, бежать, мчаться по темным дождливым улицам, взлететь по лестнице, отворить дверь и увидеть их друг против друга.

Спи, идиотка, приказываю я себе. Расслабься. Ну! Вот твое тело тяжелеет… ноги становятся теплыми… ты засыпаешь… засыпаешь… Что-то мой аутотренинг сегодня буксует. То, что со мной сейчас, только похоже на сон, но это не сон. «Бабушка, говорю я в этом сне и несне, помолись, как ты умеешь. Ведь он иногда тебя слушает».

У моей украинской бабушки свои, особенные отношения с богом. И молитвы тоже не канонические. «Боже ж ты мий, боженька, ну хиба ж ты сам не розумиешь! Так зроби все, як треба». Совсем маленькая, я в случае крайней необходимости просила бабушку вымолить для меня что-нибудь. Бабушка соглашалась не всегда: она точно знала, что бог сделает, а что «не схоче».

«Вин схоче», — говорю я сейчас, для пущей убедительности по-украински. И просыпаюсь. Но разве я спала?

По-настоящему я засыпаю только под утро. И так крепко, что опаздываю на работу. Всего на две-три минуты. Но до сих пор такого не случалось.

Они уже стоят в строю. Сейчас Оля даст команду, все разом повернутся и марш-марш в столовую. Я слышу чей-то шепот: «Горе пришло…» В первую секунду вздрагиваю. Но ничего страшного: кто-то подсказывает начало песни, которую они запоют, когда окажутся во дворе. Оля уже выпрямилась, чтобы отдать команду, когда Аля делает шаг вперед и поднимает руку, словно на уроке.

— Пожалуйста, Аля, — говорю я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, как можно ровней.

Я напряжена до крайности. Сжатые в кулаки руки держу в карманах, я не успела снять плащ.

— Ирина Николаевна, — говорит девочка высоким, чуть дрожащим голосом, — мне мама прислала на рождение колечко, так вы спрячьте, а когда буду уезжать, отдадите. А если нельзя, пошлите ей обратно.

— Хорошо, Аля, — говорю я спокойно, совсем спокойно. И беру у нее с ладони колечко с голубым камешком.

— Нале-во! — командует Оля. — Шагом марш!

Я смотрю, как они маршируют по нашему длинному коридору. Потом слышу, как Хлопает нижняя дверь. А через некоторое время до меня доносится:

Горе пришло, смотри, не уныва-а-ай.
Спрячь его в сундук
И ключ потеря-а-ай…

Этой песней, которая сегодня почему-то не кажется мне такой уж убогой, и начинается мой новый день.

Под вечер, когда они, сделав уроки, собирают свои учебники и тетради, я нахожу глазами Алю и говорю, не тихо и не громко — так, что могут слышать все:

— Вот что, Аля, нам придется сделать в спальне некоторую перестановку — к нам пришла Люда. Если хочешь, могу переселить тебя на другую кровать.

— А как хотите, Ирина Николаевна, — громко, чуть громче, чем необходимо, отвечает Аля. — Мне хоть с кем.

Тамара, поднявшая было голову, начинает перекладывать уже сложенные книги. И нам троим, а может быть, и еще кое-кому, ясен подтекст этого короткого разговора.

Вечером ко мне постучалась Венера. Я пригласила войти, сесть. Вошла. Села.

— Слушаю тебя.

Посмотрела, чуть заметно усмехнулась.

— Я хотела бы постичь природу вашей безмятежности.