Ладно. За это мы ему десять раз срубим башку. — Ах ты, Сей, кисейный, саржевый, коленкоровый лорд! Теперь ты узнаешь, что значит наш королевский суд! Посмотрим, как ты оправдаешься перед моим величеством в том, что отдал Нормандию мусью безимекю[121], французскому дофину! Да будет тебе известно в присутствии этих людей и лорда Мортимера, что я та самая метла, которая выметет со двора такой мусор, как ты. Ты, как изменник, развратил молодежь нашего королевства тем, что завел школы. У наших предков не было других книг, кроме бирки да зарубки, а ты стал печатать книги, да еще — во вред королю, его короне и его сану — выстроил бумажную фабрику. Тебе в глаза докажут, что при тебе есть люди, которые только и говорят, что о существительных да о глаголах, и все такие поганые слова, какие невтерпеж слышать христианину. Ты поставил мировых судей, чтобы они волокли на суд бедняков по таким делам, каких им и понять не под силу. Мало того, ты сажал их в тюрьмы, а если они не умели читать, — вешал их. А между тем они только потому и были достойны жизни. Ты ездишь на лошади, покрытой попоной, ведь правда?
Да то, что не дело это — прикрывать свою лошадь плащом, когда люди почестнее тебя ходят в штанах и куртках.
И работают в одной рубахе, как, например, я, мясник.
Ну, что ты там скажешь о Кенте?
Молчи! А случалось ли тебе хоть один раз нанести удар на поле битвы?
Закатите ему оплеуху, и он опять зарумянится.
Мы угостим тебя бульоном из пеньки и полечим топором.
Ты чего дрожишь, милейший?
Нет, он кивает нам, как будто хочет сказать: «Погодите, я с вами расквитаюсь». А ну-ка, посмотрим, крепче ли будет сидеть его голова на шесте. Тащите его прочь и срубите ему голову.
Его слова пробуждают во мне укоры совести; но я их заглушу. Он умрет хотя бы потому, что так ловко защищает свою жизнь.
Будет исполнено.