Полное собрание сочинений. Том 2

Но чтобы познать, изучить объект, в данном контексте обрести его, ибо, не зная, нельзя и иметь, нужно, как минимум знать его размеры. Для присутствия же это означает, нужно знать свой предел, а предел любого– смерть. Чтобы отречься от жизни, нужно думать о смерти; чтобы разомкнуть свою самость, надо тоже думать о смерти. Эти два силлогизма настолько ярко пересекаются друг с другом, настолько дополняют друг друга, что смысл бытия напрашивается сам собой.

В конце концов, зачем нужна жизнь, если она приносит только несчастья? Счастье в жизни мимолётно, в подавляющем большинстве случаев оно есть случайность, так откажись же от неё, и ничто тогда не будет беспокоить тебя, а разве отсутствие несчастий уже не есть счастье? Все хотят быть счастливыми, но все ищут счастье там, где его нет и быть не может. Только отказавшись от источника несчастий, можно не иметь их. Как можно высохнуть, стоя под водопадом?

А эти… Ну где они ищут себя, ищут счастье? Наивные; верят ещё в жизнь, верят сказочкам…

Сколько же там времени? Ага. Ну всё, полежал немного, отдохнул, хватит; надо браться за работу. Какой смысл думать о тех, кто уже обречён? Они же всё равно, если они понимающие люди, а они, я думаю, таковыми и являются, рано или поздно придут к таким же выводам; главное, чтобы не было слишком поздно».

1.03.03 11:48 – 11:58

– …я с вами категорически не согласен.

– Но, Пётр Дмитриевич, разве гуманизм не строится на христианстве?

– Всё христианство, а в частности схоластика, совершено афилантропичны. Именно в уходе от такого понимания Человека и заключается смысл Возрождения.

– Ну, я бы не сказал…

– Особенно, что касается женщин.

– Да это ни один философ не любил женщин.

– Да, Владимир Николаевич, но не любить тоже можно по-разному; можно не любить, но считать их равными, а можно, что-нибудь вроде «Лучше несправедливость мужчины, чем женщина, творящая добро».

– Так раньше было принято, в этом нет ничего…

– Если это было актуально и имело смысл раньше, то почему и сейчас мы должны придерживаться того же? Да и вообще, вся эта христианская мораль и система ценностей устарели ещё лет триста-четыреста тому назад.

– Пётр Дмитриевич, истина не стареет.

– Это истина, а это бог.

– Владимир Николаевич…

– Да и вообще, речь сейчас не о том, я просто хочу сказать, что христианство в своей сути проповедует любовь и терпимость, а вы говорите – оно не филантропично.

– Смешно.

– Нет уж, извольте…

– Что не говорите, Константин Станиславович, а они всё-таки правы. В христианстве филантропии ещё меньше, чем в индивидуализме; индивидуализм признаёт хотя бы одного человека– себя, христианство же не признаёт никакого.

– Но Виталий Андреевич…

– Это только человек несведущий может думать, что бог– филантроп, на самом же деле всё христианство строится на человеконенавистничестве.

– А Человека надо любить, если и сам хочешь быть Человеком.

– Как раз таки наоборот, что бы быть человеком, надо относиться ко всем не иначе, как к средствам.

– Но, Владимир Николаевич, вы же и сами далеко не так относитесь к Людям.

– Почему же? Отношусь.

– Вы слишком добры, чтобы так…

– Машину тоже можно холить и лелеять, но от этого она не станет равной тебе, она всё равно будет средством.

– Вообще-то, чтобы быть собой, надо вообще отказаться от подобных средств.

– Об этом мы уже говорили.

– Да, но вы так и не опровергли мою точку зрения.

– Да, не опровергли, но «заступить» всё равно ещё не значит прийти к себе.

– Не значит, но, тем не менее, это есть необходимая составляющая для обретения своей самости.

– Да и вообще, что значит «обрести себя»? Что такое «Я»? Я есть совокупность всего, что Я собой представляю, а не некий абстрактный образ или дух.

– Этак все одинаковы или скоро будут одинаковы, ввиду всеобщего «кучкования».

– Это вы Эриха Фромма обчитались.

– Скорее уж Хайдеггера.

– В принципе, это характерно для всех мыслящих Людей первой трети двадцатого века– боязнь за конкретную личность, страх перед разрастающейся массовостью. И Фромм, и Хайдеггер, и Кафка, а особенно Ортега-и-Гассет, все они в этом плане очень близки. Такой образ мысли лишь вполне естественная ответная реакция на процесс «восстания масс».

– Да, Пётр Дмитриевич, страх перед людьми естественен.

– Константин Станиславович, не перед людьми как таковыми, а перед их количеством.

– Разница в том, что люди– это совокупность конкретных присутствий, а под количеством, прежде всего, понимается такой феномен, как толпа, то есть нечто обобщённое, недифференцируемое в познании и наблюдении.

– Не вижу ничего страшного в толпе; разве толпа не состоит из «Человеков»?

– Этим-то она и страшна.

– Толпа сплачивает, делает Людей эмоционально, а значит и духовно, ближе.

– Вот в этой «близости» человек и лишается своего «Я», обращаясь в некую человеко-самость, которая…

– Толпа– это, прежде всего, совокупность Людей. Среди Людей наоборот забываешь свои проблемы, ибо чувствуешь единение, счастье. Все равны и…

– Ах да, вы же ещё и коммунист.

– Да, я коммунист и не вижу в этом ничего плохого.

– Николай второй тоже не видел.