Полет Пустельги

Она представляла собой одномоторный цельнометаллический моноплан, бравший на борт двенадцать пассажиров и двух членов экипажа. Аппарат был красив, имел комфортабельный салон, удобную отапливаемую пилотскую кабину, новую систему тормозов. Гуго Юнкерс безмолвно ходил за нами. На его лице лежал отпечаток неприязни к людям Люфтганзы. Казалось, что вот-вот он пошлет нас ко всем чертям, а то и поколотит своей тростью с набалдашником из слоновой кости. Завершив осмотр, Мильх высоко отозвался о машине. Особо отметил качество салона и конструктивные особенности. Лицо Юнкерса не выражало никаких эмоций. Тут Мильх обратился ко мне с просьбой оценить машину со стороны практикующего пилота. Я сказал, что машина мне нравится, хотя не знаю, как она поведет себя в полете. Но с позиции пилота гражданской авиации мне казалось невыгодным иметь подобные машины в составе авиационного парка компании. Самолет брал мало пассажиров. Кроме радиста, предусмотренного в экипаже, в полете остро необходим борттехник. И, самое главное, машина была одномоторной. А мне, постоянно летавшему через Альпы, как никому была известна опасность выхода из строя двигателей в экстраординарных условиях полетов над горными массивами. Мощные ветра, низкие температуры, оледенение, бомбардировки самолетов градом величиной с куриное яйцо, — все эти факторы говорили в пользу многомоторных машин. При одном двигателе шансы спасти пассажиров и машину сводились к нулю. Такие машины хорошо иметь в транспортной авиации Военно-воздушных сил, которые Германия не имела по Версальскому договору.

Мильх поблагодарил меня. Повернулся к Юнкерсу, с сожалением развел руками и тоном, не терпящем возражения, заявил:

— Переделайте машину в трехмоторную. Тогда и поговорим.

Берлин. 8 мая 1945 года

Баур выглядел хуже. Было очевидно, что каждый час оттяжки операции сокращал жизнь военнопленному. Но Савельев, по-человечески его жалея, прекрасно понимал, что выполнял свой долг. И то, что через генерала Вадиса удалось добиться отсрочки на двое суток отправки госпиталя в Познань, он рассматривал, как верное средство исполнения этого долга. Майор начал допрос:

— Вчера мы остановились на отправке грузов самолетами. Прошу продолжить.

— Фюрер после двадцатого апреля дважды отдавал мне распоряжение улететь из Берлина. Но я отказался, заявив, что останусь с ним до конца и, может быть, еще ему пригожусь. Тогда он поручил мне и генерал-лейтенанту люфтваффе Готлобу Мюллеру организовать оборону аэродрома Гатов. Мы срочно выехали, но 24 апреля воздушное сообщение из Гатова стало невозможным. Посадочную полосу уничтожили ваши бомбардировщики. Я уехал обратно в Берлин, а Мюллер почему-то остался. Вскоре он погиб. По одним сведениям во время артиллерийского обстрела. По другим, застрелился в Потсдаме, не сумев пробиться из окружения. Один самолет «Кондор» по непонятным мне причинам остался в Гатове. Хотя я отдал приказ перегнать его в Рехлин. Что помешало, я не знаю.

Савельев старался направить Баура в нужное русло:

— Давайте вернемся в рейхсканцелярию. Меня интересуют события в их последовательности. Вы ранее сказали, что вам удобнее вести отсчет с 21 апреля.

Баур все отчетливее понимал, что от него хотят. Им нужны сведения, подтверждающие факт смерти фюрера. Сегодня утром он узнал, что госпиталь задерживается в Фюрстенвальде на двое суток. Он был убежден, это связано с ним и с этим майором из контрразведки. Он чувствовал, как угасал. Боль уже не ощущалась так остро. Казалось, что он лежит в каком-то теплом и влажном коконе, мерно раскачивающемся и убаюкивающем его страдания. Он уже не мог двигать ни руками, ни здоровой ногой. Он не мог самостоятельно приподняться в постели. Периодически накатывавшиеся видения Марии, дочерей, матери, дома, прекратились. Им овладело равнодушие ко всему. Он, летчик, всю жизнь ходивший рядом со смертью, сегодня ждал ее прихода спокойно. И даже желал этого. Он решил, что пока жив, должен помочь этому майору подтвердить факт смерти фюрера. Все должны знать, как ушел фюрер. Нельзя допустить спекуляций на его смерти.

— В ночь на 22 апреля огонь русской артиллерии утих. Зато всю ночь ваши бомбардировщики бомбили центр Берлина и особенно правительственный квартал. Фюрер спокойнее переносил сотрясения стен бункера. Утром, как всегда, доктор Морель сделал ему возбуждающий укол. Надо сказать, что после покушения на жизнь фюрера в июле сорок четвертого рейхсмаршал Геринг и фрейлейн Ева Браун настояли, чтобы доктора Мореля отстранили от должности личного врача фюрера. Они полагали, что Морель, владевший целой фармацевтической империей, испытывает свои новые лекарства на солдатах и офицерах. В том числе и на фюрере. Новым личным врачом стал оберштурмбаннфюрер СС Людвиг Штумпфеггер. Но фюрер настоял, чтобы доктор Морель продолжал делать ему тонизирующие инъекции.

— Что произошло с Морелем и Штумпфеггером? Вам известно, где они?