Полет Пустельги

Доррит дарила мне не только любовь и ласку. Она многому учила меня. Честно говоря, за всю свою двадцатипятилетнюю жизнь, наполненную главным образом лихорадочным познанием физико-математических и технических наук, войной и ежедневной тяжелой работой летчика гражданской авиации, я как человек культурный не состоялся. Доррит, подобно талантливому скульптору, ежедневно и терпеливо ваяла из меня образованного немца. Мы часто бывали в книжном магазине Дистля у отеля «Регина». Доррит покупала для нас книги Гёте, Шиллера, Гейне, Гофмана, Гёльдерлина, Арндта, антологию рыцарского романтизма. Я заново перечитал, воспринимая совершенно по-новому, «Страдания молодого Вертера», «Герман и Доротея», «Фауст» Гёте. «Валленштайн», «Орлеанская дева» и «Вильгельм Телль» Шиллера вызвали во мне не только огромный интерес к немецкой классической литературе, но и породили наши споры с Доррит о таких христианских и гуманистических ценностях, как доброта, сострадание, любовь к ближнему. Я пытался доказать, что все это устарело. Современный мир жесток и требует от людей силы воли, стойкости, твердости, а зачастую и жестокости. Доррит видела силу мира в доброте и любви, всепрощении и терпимости. Когда же я горячился и пытался настаивать, она нежно обнимала меня за шею, покрывала мое лицо поцелуями, увлекала меня в постель и после страстной любви шептала:

— Вот это и есть наш мир. Им движет любовь. Все остальное от лукавого. — Как тут было не согласиться.

Мы часто ходили в музеи. Доррит рассказывала мне об античной культуре, учила воспринимать искусство мастеров эпохи Возрождения. Она первой открыла мне мир Леонардо да Винчи, Микеланджело, Караваджо, великих голландцев Рембрандта, Рубенса, Ван Дейка. Во время частых прогулок по городу, особенно в Швабинге, этом Монпарнасе Мюнхена, держа меня за руку, Доррит раскрывала передо мной богатейший архитектурный мир. Она неустанно повторяла, что в мире нет города, подобного Мюнхену, где счастливо и так многообразно переплелись все архитектурные стили: от готики и романтизма до ампира, классицизма и современной эклектики. И хотя многие здания города стояли обветшавшими, с облупившейся штукатуркой (за годы войны и послевоенного кризиса их никто не приводил в порядок), Мюнхен был прекрасен!

Однажды в воскресенье Доррит повела меня на выставку популярного немецкого художника Вильгельма Функа, которая проходила в салоне при его мастерской. Почитателями его таланта были представители высшего света Баварии, в том числе и люди круга принца Хенкель-Доннерсмарка, к которым принадлежал отец Доррит. Работы Функа мне не понравились. Но сама обстановка роскошного салона с изысканной мебелью в стиле ренессанс с гобеленами, аристократическая публика, блеск женских нарядов и драгоценных камней, шампанское, фрукты, дорогие сигары и непринужденные беседы вызвали во мне чувство причастности к какому-то другому, совершенно незнакомому миру. Мы с Доррит оказались самой молодой парой и держались несколько скованно. Подошел профессор Шаубе, отец Доррит, и сказал, что хочет представить нас неким господам. Каково же было мое удивление, когда этими господами оказались Мильх и мой директор Ангермунд. Мильх, не протянув руки, просто обнял меня, а затем поцеловал руку Доррит. Изумление выразилось на лицах Ангермунда и профессора Шаубе.

— Господа! — Громко, чтобы слышали все, сказал Мильх. — Разрешите представить героя войны, одного из лучших летчиков Германии и надежду будущих воздушных сил страны Ганса Баура. — За тебя, дорогой Ганс — Пустельга! За прелестную дочь профессора Шаубе! За Германию! — Мильх высоко поднял бокал с шампанским и залпом выпил.

Ангермунд, Шаубе, а затем все остальные, в том числе и хозяин салона Функ, стали дружно с нами чокаться. Моя прекрасная Доррит сияла. Я был счастлив.

Через три дня Ангермунд пригласил меня в свой кабинет и поздравил с присвоением мне звания летчика гражданской авиации первого класса. Отныне моя зарплата практически удваивалась. В этот же день я сделал предложение Доррит…

Берлин. 4 мая 1945 года

Савельев нашел подполковника Кирпиченко на первом этаже полуразрушенного двухэтажного особняка, входившего в комплекс правительственных зданий на Вильгельмштрассе. В фойе столпотворение. Советские, американские, британские, французские военные фоторепортеры, освещая довольно темное помещение вспышками фотокамер, толкали друг друга, двигаясь вокруг чего-то большого, лежавшего на полу. Кирпиченко в кителе со всеми наградами, давал интервью журналистам. Он явно страдал. Как только подполковник увидел приближавшегося Савельева, радостно помахал ему рукой и, бесцеремонно прервав беседу с журналистами, направился навстречу майору.

— Саня! Здорово. Ну, где тебя черти носят?

— В госпитале для военнопленных был.

Кирпиченко, похоже, не слушая Савельева, взял майора за рукав гимнастерки и, еще возбужденный, потащил в глубь коридора.