Подвигъ

Мартынъ, никогда какъ-то Ириной не занимался, давно привыкнувъ къ ея дурости, но теперь что-то его потрясло, когда Валентина Львовна сказала: «Вотъ у нихъ въ домѣ есть постоянный живой символъ». Зоорландская ночь показалась еще темнѣе, дебри ея лѣсовъ еще глубже, и Мартынъ уже зналъ, что никто и ничто не можетъ ему помѣшать вольнымъ странникомъ пробраться въ эти лѣса, гдѣ въ сумракѣ мучатъ толстыхъ дѣтей, и пахнетъ гарью и тлѣномъ. И, когда онъ по веснѣ впопыхахъ вернулся въ Берлинъ, къ Сонѣ, ему мерещилось (такъ полны приключеній были его зимнія ночи), что онъ уже побывалъ въ той одинокой, отважной экспедиціи и вотъ — будетъ разсказывать, разсказывать. Войдя къ ней въ комнату, онъ сказалъ, торопясь это выговорить, покамѣстъ еще не подпалъ подъ знакомое опустошительное вліяніе ея тусклыхъ глазъ: «Такъ, такъ я когда-нибудь вернусь и тогда, вотъ тогда...» «Ничего никогда не будетъ», — воскликнула она тономъ пушкинской Наины. Была она еще блѣднѣе обыкновеннаго, очень уставала на службѣ; дома ходила въ старомъ черномъ бархатномъ платьѣ съ ремешкомъ вокругъ бедеръ и въ шлепанцахъ съ потрепанными помпонами. Часто по вечерамъ, надѣвъ макинтошъ, она уходила куда-то, и Мартынъ, послонявшись по комнатамъ, медленно направлялся къ трамвайной остановкѣ, глубоко засунувъ руки въ карманы штановъ, а перебравшись на другой конецъ Берлина, нѣжно посвистывалъ подъ окномъ танцовщицы изъ «Эреба», съ которой познакомился въ теннисномъ клубѣ. Она вылетала на балкончикъ и на мигъ замирала у перилъ, и затѣмъ исчезала, и, вылетѣвъ опять, бросала ему завернутый въ бумагу ключъ. У нея Мартынъ пилъ зеленый мятный ликеръ и цѣловалъ ее въ золотую голую спину, и она сильно сдвигала лопатки и трясла головой. Онъ любилъ смотрѣть, какъ она, быстро и тѣсно переставляя мускулистыя загорѣлыя ноги, ходитъ по комнатѣ, ругмя-ругая все того же антрепренера, любилъ ея странное лицо съ неестественно тонкими бровями, оранжеватымъ румянцемъ и гладко зачесанными назадъ волосами, — и тщетно старался не думать о Сонѣ. Какъ-то, въ майскій вечеръ, когда онъ съ улицы переливчато и тихо свистнулъ, на балкончикѣ, вмѣсто танцовщицы, появился пожилой господинъ въ подтяжкахъ; Мартынъ вздохнулъ и ушелъ, вернулся къ дому Зилановыхъ и ходилъ взадъ и впередъ, отъ фонаря къ фонарю. Соня появилась за-полночь, одна, и, пока она рылась въ сумкѣ, ища связку ключей, Мартынъ къ ней подошелъ и робко спросилъ, куда она ходила. «Ты меня оставишь когда-нибудь въ покоѣ?» — воскликнула Соня и, не дождавшись отвѣта, хрустнула дважды ключомъ, и тяжелая дверь открылась, замерла, бухнула. А затѣмъ Мартыну стало казаться, что не только Соня, но и всѣ общіе знакомые, какъ-то его сторонятся, что никому онъ не нуженъ и никѣмъ не любимъ. Онъ заходилъ къ Бубнову, и тотъ смотрѣлъ на него страннымъ взглядомъ, просилъ извиненія и продолжалъ писать. И, наконецъ, чувствуя, что еще немного, и онъ превратится въ Сонину тѣнь и будетъ до конца жизни скользить по берлинскимъ панелямъ, израсходовавъ на тщетную страсть то важное, торжественное, что зрѣло въ немъ. Мартынъ рѣшилъ развязаться съ Берлиномъ и гдѣ-нибудь, все равно гдѣ, въ очистительномъ одиночествѣ спокойно обдумать планъ экспедиціи. Въ серединѣ мая, уже съ билетомъ на Страсбургъ въ бумажникѣ, онъ зашелъ попрощаться съ Соней, и конечно ея не оказалось дома; въ сумеркахъ комнаты сидѣла, вся въ бѣломъ, Ирина, плавала въ сумеркахъ, какъ призрачная черепаха и не сводила съ него глазъ, и тогда онъ написалъ на конвертѣ: «Въ Зоорландіи вводится полярная ночь», — и, оставивъ конвертъ на Сониной подушкѣ, сѣлъ въ ожидавшій таксомоторъ и, безъ пальто, безъ шляпы, съ однимъ чемоданомъ, — уѣхалъ.

XXXVII.