Подвигъ

XVIII.

Раздался топотъ на лѣстницѣ, и, съ размаху открывъ дверь, вошелъ Вадимъ. Одновременно его велосипедъ, который онъ оставилъ въ переулкѣ, приладивъ опущенную педаль къ краю панели, съ дребежжаніемъ упалъ, — этотъ звонъ всѣ услышали, ибо второй этажъ находился на пустяковой высотѣ. Руки у Вадима, маленькія, съ обгрызанными ногтями, были красны отъ холода рулевыхъ роговъ. Лицо, покрытое необыкновенно нѣжнымъ и ровнымъ румянцемъ, выражало оторопѣлое смущеніе; онъ его скрывалъ, быстро дыша, словно запыхался, да потягивая носомъ, въ которомъ всегда было сыро. Былъ онъ одѣтъ въ мятые, блѣдно-сѣрые фланелевые штаны, въ прекрасно сшитый коричневый пиджакъ и носилъ всегда, во всякую погоду и во всякое время, старыя бальныя туфли. Продолжая посапывать и растерянно улыбаться, онъ со всѣми поздоровался и подсѣлъ къ Дарвину, котораго очень любилъ и почему-то прозвалъ «мамкой». У Вадима была одна постоянная прибаутка, которую онъ Дарвину съ трудомъ перевелъ: «Пріятно зрѣть, когда большой медвѣдь ведетъ подручку маленькую сучку», — и на послѣднихъ словахъ голосъ у него становился совсѣмъ тонкимъ. Вообще же онъ говорилъ скоро, отрывисто, издавая при этомъ всякіе добавочные звуки, шипѣлъ, трубилъ, пищалъ, какъ дитя, которому не хватаетъ ни мыслей, ни словъ, а молчать невмоготу. Когда же онъ бывалъ смущенъ, то становился еще отрывистѣе и нелѣпѣе, производя смѣшанное впечатлѣніе застѣнчиваго тихони и чудачливаго ребенка. Былъ онъ, впрочемъ, милый, привязчивый, привлекательный человѣкъ, падкій на смѣшное и способный живо чувствовать (однажды, гораздо позже, катаясь весеннимъ вечеромъ съ Мартыномъ по рѣкѣ, онъ, при случайномъ, смутномъ, почему-то миртовомъ дуновеніи — Богъ вѣсть откуда, — сказалъ: «пахнетъ Крымомъ», что было совершенно вѣрно). Англичане къ нему такъ и льнули, а его колледжскій наставникъ, толстый, астматическій старикъ, спеціалистъ по моллюскамъ, съ гортанной нѣжностью произносилъ его имя и снисходительно относился къ его шелопайству. Какъ-то, въ темную ночь, Мартынъ и Дарвинъ помогли Вадиму снять съ чела табачной лавки вывѣску, которая съ тѣхъ поръ красовалась у него въ комнатѣ. Онъ добылъ и полицейскій шлемъ, простымъ и остроумнымъ способомъ: за полкроны, блеснувшія при лунѣ, попросилъ добродушнаго полицейскаго пособить ему перебраться черезъ стѣну и, оказавшись наверху, нагнулся и сдернулъ съ него шлемъ. Онъ же былъ зачинщикомъ въ случаѣ съ огненной колесницей, когда, празднуя годовщину порохового заговора, весь городъ плевался потѣшными огнями, и на площади бушевалъ костеръ, а Вадимъ со товарищи запряглись въ старое ландо, которое купили за два фунта, наполнили соломой и подожгли, — съ этимъ ландо они мчались по улицамъ въ мятели огня и чуть не спалили ратушу. Кромѣ всего онъ былъ отличнымъ сквернословомъ, — однимъ изъ тѣхъ, которые привяжутся къ риѳмочкѣ и повторяютъ ее безъ конца, любятъ уютные матюжки, ласкательную физіологію и обрывки какихъ-то анонимныхъ стиховъ, приписываемыхъ Лермонтову. Образованіемъ онъ не блисталъ, по-англійски говорилъ очень смѣшно и симпатично, но едва понятно, и была у него одна страсть, — страсть ко флоту, къ миноносцамъ, къ батальной стройности линейныхъ кораблей, и онъ могъ часами играть въ солдатики, паля горохомъ изъ серебряной пушки. Его прибаутки, бальныя туфли, застѣнчивость и хулиганство, нѣжный профиль, обведенный на свѣтъ золотистымъ пушкомъ, — все это, въ сочетаніи съ великолѣпіемъ титула, дѣйствовало на Арчибальда Муна неотразимо, разымчиво, въ родѣ шампанскаго съ соленымъ миндалемъ, которымъ онъ нѣкогда упивался, — одинокій блѣдный англичанинъ въ запотѣвшемъ пенснэ, слушающій московскихъ цыганъ. Но сейчасъ, сидя у камина съ чашкой въ рукѣ, Мунъ грызъ масломъ пропитанный гренокъ, и Ольга Павловна разсказывала ему о газетѣ, которую собирается выпускать въ Парижѣ ея мужъ. Мартынъ же съ тревогой думалъ, что напрасно позвалъ Вадима, который молчалъ, стѣсняясь Сони, и все щелкалъ исподтишка въ Дарвина изюминками, заимствованными у кекса. Соня пріумолкла тоже и задумчиво смотрѣла на піанолу. Дарвинъ съ развальцемъ подошелъ къ камину, выбилъ золу изъ трубки и, ставъ спиной къ огню, принялся грѣться. «Мамка», — тихо сказалъ Вадимъ и засмѣялся. Ольга Павловна съ жаромъ говорила о дѣлахъ, который Муна нимало не трогали. За окномъ потемнѣло, гдѣ-то далеко кричали мальчишки-газетчики: «Пайпа, пайпа!»

XIX.