Подвиг 1969, №3

В то время я изображал тупого лагерного охранника, чистейшего арийца, бывшего моряка, дядя которого находился среди иерархии гиммлеровских карателей. Я проклинал Черчилля с таким искусством, что меня даже заставили повторить это с эстрады в качестве вставного номера в постановке, показанной накануне того дня, когда должна была произойти церемония открытия газовых камер, которые, как нас известили, имели пропускную способность примерно две тысячи человек в сутки. В эту ночь мы помогли бежать еще семерым... Комендант лагеря напился по случаю торжества, так же как и большинство его подручных. Только не мы. Семеро из двух тысяч — это казалось так мало...

После того как с войной было кончено, Солли и я специально вернулись в Освенцим, чтобы показать союзным войскам, где мы выложили цементом дыру в стене карцерного блока, чтобы спрятать там списки, составлявшиеся нами в течение нескольких месяцев. Наши сведения помогли разоблачить и повесить девять офицеров СС и четырнадцать охранников; мы продолжали собирать данные, казавшиеся нам важными, но вскоре поняли, что это пустое занятие. Эти царапины на лице Сатаны просто-напросто помогали нам поддерживать в себе бодрость духа.

Солли мало изменился за двадцать лет. Внешне он переменился, но, по существу, остался тем же самым Солли. Его можно было назвать самым добрым человеком на свете, таким он и был в действительности, если только не доводить его до ярости. Ярость его была холодна, как невзорвавшаяся бомба.

Я и теперь ощущал дремлющую в нем злость и понял, что он никогда не успокоится.

— Я только вчера вечером узнал, что ты в Берлине, — сказал я.

— И тут же приехал повидать меня? Как это мило с твоей стороны!

Можно пройти с человеком через все круги ада и все же не знать, о чем заговорить с ним при встрече, разве только: «А помнишь старину такого-то?» Но было мало людей, которых мы хотели бы вспомнить.

— Что ты делаешь в Берлине? — спросил он.

Мы сидели в его кабинетике одни, но видели головы двух его ассистентов, работавших в лаборатории. Нас отделяла от них стеклянная перегородка.

— Все те же бациллы, Солли?

— О да! — Он улыбнулся.

Когда нам довелось встретиться в Мюнхене, он уже был членом Международного объединения бактериологов, которые собрались там для обсуждения каких-то проблем, связанных с бактериологической войной. Хотя эта область была далека от меня, я знал, что он был в ней признанным авторитетом.

— Кёльнский университет субсидирует мою лабораторию, — сказал Солли.

— Поздравляю.

Повсюду стояли контрольные склянки с плесенью и различными культурами. Солли рассказывал о своей работе, часто перебивая себя и глядя на меня с дьявольским восторгом. Время от времени он склонял голову набок, посматривал сквозь стеклянную перегородку и затем оборачивался ко мне с таким видом, словно хотел поведать какую-то важную тайну. Но глаза его тут же потухали, и я видел, что он сдерживает свое желание открыться мне. В эти моменты он казался мне таким, каким я запомнил его, когда прибывших в лагерь мужчин и женщин, спускавшихся по сходням из фургонов, отделяли друг от друга. Когда от него оттащили его молодую жену, взор у него был такой же вялый, словно он вот-вот умрет.

Рассказав мне о своей работе, он умолк: больше говорить нам было не о чем, и мы знали это.

— Где ты остановился? — спросил он. — Мы обязательно должны встретиться еще раз.

Я ответил.

— «Принц Иоганн»! — воскликнул он. — Но ведь это очень дорого!

— Я никогда не останавливаюсь в дешевых отелях в Германии. — Не знаю, почему я это сказал, просто мгновенно пришедшая в голову мысль... Женщин в Равенсбрюке всегда остригали перед тем, как отправить в газовую камеру, а волосы пропаривали и упаковывали в тюки для отправки на фабрики, производящие матрацы. В дорогих отелях нынешней Германии матрацы были из поролона.

— Значит, мы еще встретимся? — повторил он, увидев, что я собираюсь уходить.

Я сказал — да, обязательно, но мы не назначили точной даты.

Выйдя на улицу, я подумал, что лучше бы мне вовсе не встречаться с Ротштейном. Интересно, сожалел ли он о том, что я разыскал его? Я оставил его расстроенным: его жгло что-то очень существенное, о чем он хотел поведать мне, но не мог. Мной владело чувство, что я не хочу этого знать.

Он позвонил мне в конце дня. Никогда не забуду я своего легкомыслия.

Он сказал по-английски: «Это я».

Почему-то я подумал о Поле в этот момент. Затем он сказал:

— Много воды утекло, не так ли?

Солли не называл себя, но хотел дать мне понять, что это он.

— Я приду повидать тебя. Жди меня, — сказал он и повесил трубку.

Итак, он не мог удержать это в себе. Беспокойство было сильнее его. А может быть, он не желал разговаривать в лаборатории: стеклянная перегородка была слишком звукопроницаема? Нет, он решил поговорить со мной уже после того, как я ушел, иначе сговорился бы пообедать или поужинать где-нибудь вместе. Он не доверял телефону: никаких имен. Не доверял тонкой стеклянной перегородке.