Под Золотыми воротами

Любиму нет дела — о чем там судачат пьяные, он увлеченно беседует с черниговским боярином, тот выпрашивает охотничий нож, предлагая поменяться на хороший меч. Любим внимательно рассматривает чужое оружие, подкидывает на руке, примеряется, хорош. Да, меч дороже ножа, но Любим упрямится, нож — память об отце.

— Так он же Сиротка, пошел мамку искать.

— Коровенку, вымя пососать, — и опять хохот.

Голоса сливаются в неясный шум.

— Ну, чего ты сидишь?! Тебя позорят! — подлетает к Любиму брат, гневно дергает Любима за рукав.

— Что? — ничего не понимает тот, растерянно поднимая голову.

— Кукша кричит, что Сиротка в доме твоем сейчас.

— В моем?

«В моем, в моем, зачем в моем?»

— Жену твою залеживает.

Любим ошалело оглядывается: все лица устремлены на него, и во всех глазах издевка, смакование чужого позора. Только Михалко опускает голову, ведь Сиротку ему на попечение передал, умирая, его дядька Вадим[70].

— Врешь!!! — Любим, разъяренным быком кидается на Кукшу, но крепкие руки перехватывают, держат. Нельзя при князьях волю гневу давать. — Врешь! — старается вырваться Любим.

— Чего мне врать? — опасливо прячется за спинами дружков Кукша, — пойди да сам глянь.

Любим выскакивает на двор, запрыгивает на лошадь, мчится, распугивая прохожих. «Не может это быть правдой! Не может!» Вот сейчас он распахнет ворота, взбежит по крыльцу, распахнет дверь, и его мягкой улыбкой встретит она. И он посмеется над своими страхами, он призовет клеветника к ответу, заставит при всех покаяться за навет. Любим успокаивает себя, сдерживает лошадь, медленно подъезжает к воротам. С высоты всадника он видит на дворе чужого коня, Любим знает, чей это конь. В глазах темнеет.

А дальше все как в бреду, какие-то мятущиеся образы. Кажется, старая челядинка пытается загородить ему дорогу, он безжалостно отталкивает старуху. Вся челядь в доме Любима пришлая от тестя, досталась с приданым. Он думал, что это его люди, а выходит — нет, это слуги его распутной жены, они покрывали ее, тоже смеялись у него за спиной. И ему не жаль отлетевшей к стене старухи, ему сейчас никого не жаль, даже себя. В него вселился зверь и жаждет крови.

Купаву он находит в горнице в одной исподней рубахе, смазливый Давыдка скачет на одной ноге, разыскивая сапог. При виде Любима он вскрикивает, скукоживается, в глазах поруганного мужа ему уже мерещится смерть. И не зря.

— Не надо! — кидается Любиму на руку Купава, и тут же тоже отлетает, как легкая тростинка.

Крепкие руки Любима тянутся к тонкой юношеской шее. Сколько лет было этому сосунку? Семнадцать, восемнадцать? Да, даже если бы он был ровесником двадцатичетырехлетнему Любиму, силы все равно не равны.

Пошатываясь, Любим спускается с крыльца, садится на нижнюю ступень, дотянувшись, срывает клок травы и начинает нервно растирать в руках. Испуганные холопы жмутся по углам.

— Заберите его к князю на двор! — неопределенно машет за спину Любим. — И бражки

И бражки мне! Слышали, сучьи потроха?!

Купава в слезах сбегает с крыльца, кидается мужу в ноги, что-то причитает, он никак не может разобрать — что.

— Миленький, родненький, бес попутал. Прости, прости! Тебя, голубчик, люблю, только тебя! — она извивается в своих причитаниях и кажется Любиму большой змеей. — Прости, — пытается взять его за руку.

— Прочь пошла! — шарахается Любим. — К отцу вещи собирай и челядь свою гнилую забери. — он устало трет лицо.

— Это от скуки все, от скуки. Ребеночка у нас нет, кабы был, да разве ж я на такое решилась бы, — зашептала Купава, оглядываясь, — да я хотела тебе сыночка родить, этот молодой совсем был, семя здоровое, я бы понесла. У нас сынок был бы!

— Сама-то поняла, что несешь, — Любим, резко вскочив на ноги, побежал за угол избы, его тошнило.

— Да ты во всем виноват, ты! Думаешь, я за тебя больно замуж хотела? — Любава изменилась, в глазах появилась брезгливость. — Да это отец меня подговорил, с сыном боярина Военега слюбиться. Он ведь у тебя при князе Андрее ходил, нос драл, нам не чета. Отец думал, Военег сыночка при князе великом во Владимире оставит, а ты, дурень за Михалкой побежал, в Торческе[71] этом занюханном с погаными сидеть. А что мне здесь делать, со степняками лобзаться?

— Теперь с владимирцами будешь лобзаться, коли кто еще раз замуж позовет, — сплюнул Любим. — Чай, епископа батюшка твой умаслит.

— Любушка, прости. Не нужен мне никто, — и снова перемена, — ты не слушай меня, то я от злости себя оговариваю, от злости. Прости, я тебе ноги целовать стану.

— Прочь ступай…

Вот так у него не стало жены.

И с Михалкой тоже пришлось расстаться. Бояре роптали: дескать, зачем жену блудливую пощадил, а отрока бестолкового сгубил, ну ребра бы ему переломал, зубы выбил бы, но не убивать же? Это баба распутная Давыдку несмышленыша совратила. Михалко сопротивлялся, не хотел изгонять Любима, он готов был даже пойти на ссору, но Военежич попросился сам, ушел к Всеволоду. А теперь Михаила нет, только память.