Под солнцем Севера

В костре, подслоем пепла, еще теплился огонек. Подкрепившись наскоро завтраком, мы отчалили. Километра через два проплыли мимо правобережной скалы Камень Багрыч, а еще выше, на таком же расстоянии, перед вами возник Камень Чеглок.

Низменное левобережье реки вплоть до низовьев Малого Ашоя едва возвышается над уровнем реки. Тут много озер, соединенных между собой естественными рукавами — травяными речками-висками. Напор воды во время весенних разливов бывает здесь настолько сильным, что колымские и айюйские воды устремляются к левому берегу Паптелеихи. На тринадцатом километре от устья реки мы увидели место прорыва колымско-анюйских вод, известного под названием Тадьяковского прорыва.

Осенью, когда еще не наступили морозы, стаи уток пасутся здесь на хмурых озерах, поглощая обильный корм и наращивая жир перед отлетом. Вот и теперь между невозмутимой гладью воды и осенним небом показались утки с вытянутыми напружиненными шеями: они летели на соседнее озеро.

Мы огибали небольшой мыс, поросший ольховником. Вдруг Коравги, сидевший за рулем и, по-видимому, чем-то очень заинтересованный, стал внимательно всматриваться вперед, чуть сощурив глаза. Одновременно на его лице появилась широкая улыбка. Я перестал грести и обернулся. Впереди, подняв кверху хвост, переплывала реку белка. Коравги утверждает, что, если у белки намокнет хвост, она непременно утонет.

Зверек достиг берега и прыжками побежал в прирусловые ивняки. Обычно, перекочевывая в местности, обильные кормами, белки передвигаются поодиночке, придерживаясь одного определенного направления.

Вскоре осталось позади устье Ягодного ручья, стекавшего с правобережных гор. В двух километрах от него, ниже устья Даниловского ручья, расположилась заимка Родинка. Мы причалили и вскоре оказались на пажити — так здесь на старинном северорусском наречии называют луг.

На лугу преобладали злаки. Среди дружно разросшихся вейников встречались альпийский лисохвост, мятлики и иные злаки, весьма способные к кущению. Лишь отдельными былинками в отдалении друг от друга росли сибирский молокан, белозор и луговой сердечник, мамура и северный подмаренник с крепкими стеблями и деревянистыми красноватыми корневищами. На склоне к озеру попался камчатский мелколепестник. Он давно потерял свои розовые язычковые цветки, и его семена почти созрели.

Часто, по почти всегда особнячком вкрапливалось бобовое растение — волосистая чипа. Растет она на сырых лугах и во время весенних разливов выносит длительное затопление. Несмотря на недавний заморозок, ее листья еще не потеряли зеленой окраски. За ними потянулась одна из выпасаемых здесь лошадей. Другая подошла к берегу виски и, моча копыта и щетку ног, опустила к воде морду и стала пить. От удовольствия она помахивала своим длинным хвостом.

Местные лошади отличаются неприхотливостью и вполне пригодны для дальних утомительных переходов. На подножном корму они живут самостоятельно весь год, даже зимой добывая из-под снега прошлогоднюю траву (сухую, а иногда и зеленую). Редко видя своего хозяина, они становятся полудикими. Поймать такую лошадь летом не так то легко, еще труднее с ней справиться всаднику. Невысокого роста и покрытая длинной шерстью, она кажется толстой и неуклюжей. Но выносливость ее достойна удивления.

На берегу близ одной из двух стоявших избушек мы остановились. Встретивший нас рыбак Фрол Никитич Алгасов сообщил, что до заимки Пантелеихи осталось около тринадцати километров.

Рыбак оказался сибиряком-забайкальцем из селения Баргузин. Когда-то он приехал на низовья Колымы пошютничать на одно лето, да и остался тут навсегда. Заполярные просторы пришлись ему по душе. Рыбы здесь было много, и у переселенца проснулась страсть к рыбной ловле.

Сначала он выбрал «усторонку» на Колымском западном устье с его протоками и висками. В них набивалась «большая сила» чиров, удивлявших даже поречан своей густотой во время хода. Воткнутое в рыбье «урево» весло продолжало стоять торчком: рыба шла сплошной стеной и, как живая плотина, гнала перед собой вал речной волны («валом шла рыба»).

В пору нереста («Чирово нерсенье буват осенью», — пояснил рыбак), когда на поверхности воды появились тонкие, словно стеклянные, ледышки, иная переполненная рыбой протока загружалась до самого дна, превращаясь как бы в живую запруду.

Деревьев вокруг избранного рыбаком места не было, и Фрола Никитича потянуло жить среди леса из родной даурской лиственницы. Да и силенок поубавилось, так что пришлось из тундры переместиться сюда. Восемь лет он живет у устья Родин конской виски, кормясь «с ружья и сети».

Во всю ширину виски была протянута «перетяга» (сеть). В ячеях трепетали на солнце живым серебром застрявшие рыбешки. У причала стояла верткая лодчонка-ветка. Сшивается она оленьими жилами из трех длинных досок, промазанных по швам сырой лиственничной смолой. На таких душегубках местные охотники проводят почти все время пролета птиц, вылезая на берег озер и рек только для короткого отдыха и еды.