Под сенью дев, увенчанных цветами

Но порой вместо фермы мы забирались на самую вершину скалы; там мы усаживались на траву, разворачивали пакет с бутербродами и пирожными. Мои подруги предпочитали бутерброды и удивлялись, видя, как я поедаю только шоколадное пирожное, варварски изукрашенное сахарными узорами, или кусок пирога с абрикосами. Бутерброды с честером и салатом были едой новой, невежественной, с ними мне не о чем было говорить. Зато пирожные были ученые, пироги болтливые. В креме пирожных таилась приторность, во фруктах пирога свежесть — и та и другая многое могли порассказать о Комбре, о Жильберте, и не только о Жильберте в Комбре, но и о парижской, приглашавшей меня на угощение, где всё это было. Они напоминали мне о тарелках из «Тысячи и одной ночи» с птифурами, тарелках, так забавлявших своими «сюжетами» тетю Леони, когда Франсуаза один день приносила ей «Аладдина или волшебную лампу», другой «Али-Бабу», «Халифа на час» или «Синдбада-морехода, поплывшего в Басру со всеми своими богатствами». Хотелось бы мне увидеть их еще раз, но бабушка не знала, куда они делись, и, кстати, думала, что это самые простые тарелки, купленные в деревне. Не всё ли равно: оправленные в серую шампанскую раму Комбре[287], они были такие же разноцветные, как витражи, переливающиеся драгоценными камнями, в тамошней темной церкви, как картинки волшебного фонаря в моей комнате, как индийские лютики и персидская сирень перед вокзалом и местными железнодорожными путями, как коллекция старинного китайского фарфора у двоюродной бабушки, в ее сумрачном жилище провинциальной старой дамы.

Растянувшись на вершине, я видел перед собой только луга, а над ними не семь небес, о которых говорится в христианской физике, а только два, одно потемнее (это было море), а наверху другое небо, более бледное. Мы перекусывали; если я заодно приносил какой-нибудь маленький сувенир, который бы мог приглянуться одной из моих подруг, ее полупрозрачное лицо внезапно затопляла такая неистовая радость, что оно краснело, а рот, не имея сил эту радость удержать, разражался хохотом, чтобы выпустить ее на волю. Они собирались вокруг меня, их лица сближались, и воздух, остававшийся в промежутках между ними, протягивал от лица к лицу лазурные тропинки: их словно проложил садовник, чтобы иметь возможность ходить по клумбе с розами.