Под сенью дев, увенчанных цветами

Когда-то меня больше привлекали прогулки в плохую погоду. Тогда мне хотелось обрести в Бальбеке «страну киммерийцев», и ясные дни были неуместны, это было вторжение пошлого пляжного лета в древнюю страну, подернутую туманами. Но теперь всё, что я раньше презирал, убирал с глаз долой, не только солнечное сияние, но даже регаты, даже скачки, — всё это теперь я страстно выискивал по той же причине, по какой прежде мечтал только о бурях на море: дело в том, что в разные периоды и те и другие бывали для меня связаны с какой-нибудь эстетической идеей. Иногда мы с моими подругами ходили навещать Эльстира, и в те дни, когда в мастерской были девушки, он охотнее всего показывал наброски портретов хорошеньких яхтсменок или эскиз ипподрома, расположенного вблизи Бальбека. Сперва я застенчиво признался Эльстиру, что мне не хотелось присоединяться к толпам, которые там собирались. «Вы неправы, — возразил он. — Это так красиво и так любопытно. Во-первых, жокей — это необыкновенное существо, на него устремлено столько взглядов, а сам он там, перед паддоком, хмурый, бесцветный в своей яркой жокейской куртке, сливается воедино с гарцующим конем, которого он себе подчиняет, и до чего интересно проследить за его профессиональными приемами и показать, что и он, и попона его лошади — яркое цветовое пятно на скаковом поле. Как всё преображается на этой залитой светом огромности скакового поля, где вас поражает столько теней, отблесков — такого нигде больше увидишь. А женщины какими могут быть красавицами! Особенно прелестна была публика на первых скачках, там были невероятно элегантные дамы, и всё это озарял насыщенный влагой голландский свет, так что даже на самом солнцепеке чувствовался пронизывающий холодок, поднимающийся от воды. В жизни не видел, чтобы женщин, едущих в каретах или глядящих в бинокли, озарял такой свет: его, наверно, порождает морская влажность. Ах, как бы я хотел это передать; я вернулся с этих скачек с безумным желанием работать!» Потом он стал восторгаться гонками парусников еще больше, чем скачками, и я понял, что для современного художника так же интересны регаты и спортивные сборища, где в сине-зеленом свете морского ипподрома плещутся красиво одетые женщины, как для Веронезе или Карпаччо праздники, которые они так любили изображать. «Ваше сравнение очень точно, тем более что они изображали такие города, где праздники были отчасти связаны с водой, — сказал мне Эльстир. — Только красота судов в ту эпоху чаще всего заключалась в их тяжеловесности, замысловатости. Устраивали состязания на воде, прямо как здесь, обычно в честь какого-нибудь посольства, вроде того, что Карпаччо изобразил в „Легенде о святой Урсуле“[279]. Корабли были громоздкие, похожие на архитектурные сооружения, чуть ли не амфибии, словно маленькие Венеции посреди большой; их пришвартовывали посредством перекидных мостов, драпировали алым атласом и персидскими коврами, и женщины в вишневом бархате или зеленом камчатном полотне проплывали совсем близко от балконов, инкрустированных разноцветным мрамором, с которых, глядя на них, наклонялись другие женщины, в платьях с черными рукавами с белыми прорезями, скрепленными жемчугом или украшенными гипюром. И уже непонятно было, где кончается земля, где начинается вода, где еще дворец, где уже корабль, каравелла, галера, Буцентавр»[280]. Альбертина со страстным вниманием слушала, как Эльстир описывал подробности туалетов и роскошные зрелища. «Ах, как бы мне хотелось такой гипюр, о котором вы говорите! — воскликнула она. — Венецианское кружево так прекрасно! И до чего бы мне хотелось поехать в Венецию!»