Под сенью дев, увенчанных цветами

Ради игры в «хорька»[289] или в загадки с моими подругами я пожертвовал бы не только светским приемом или прогулкой с г-жой де Вильпаризи. Робер де Сен-Лу несколько раз передавал мне, что, раз я не еду к нему в Донсьер, он попросит увольнительную на двадцать четыре часа и сам приедет в Бальбек. Каждый раз я ему писал, чтобы он ничего не предпринимал, и в оправдание приводил ему какое-нибудь обязательство, из-за которого я именно в этот день вынужден уехать вместе с бабушкой в гости к родственникам. Он, вероятно, бог знает что обо мне подумал, когда узнал от тетки, что это за родственные обязательства и кто играл в них роль бабушки. И все-таки я, быть может, был не так уж неправ, когда жертвовал не только светской жизнью, но и дружбой ради возможности провести целый день в этом саду. Люди искусства, если только у них есть такая возможность, — правда, я уже давно убедил себя, что мне не дано служить искусству, — обязаны жить для себя, не только для других, а дружба — отступление от этого долга, отречение от себя. Даже разговор — а ведь дружба выражается в разговорах — это несерьезное и поверхностное занятие, которое ничего нам не дает. Мы можем всю жизнь проболтать, не говоря ничего существенного, а просто коротая пустоту одной минуты за другой, а ведь работа мысли в процессе художественного творчества направлена вглубь, и это единственное направление, которое нам доступно, в котором мы способны продвигаться, пускай с огромным трудом, чтобы добыть истину. А дружба не просто бесполезна, как бесполезны разговоры, — она еще и пагубна. Рядом с друзьями те из нас, чье развитие происходит глубоко внутри — потому что так уж они устроены, — не могут не испытывать скуку, потому что скользят по поверхности самих себя, не могут продолжить свою работу над исследованием глубин; но когда мы наконец остаемся одни, дружба заставляет нас переосмыслить это ощущение скуки и с волнением вспоминать сказанные другом слова, любоваться ими как драгоценным даром, хотя на самом деле мы подобны не домам, к которым можно снаружи пристроить какие-то камни, а деревьям, которые, извлекая матерьял из собственных соков, наращивают новые кольца своих стволов, новые ярусы листвы. Ликуя, что меня любит и ценит добрый, умный, аристократичный Сен-Лу, перерабатывая в уме не собственные невнятные впечатления, в которых мне следовало разобраться, а слова друга, я обманывал себя, я запрещал себе расти в том направлении, в каком на самом деле только и мог по-настоящему и радостно развиваться; я твердил про себя его слова — хотя на самом деле за меня их твердил тот, другой человек, живущий в каждом из нас, на кого мы всегда так рады перевалить бремя мысли, — и всё это для того, чтобы найти совсем не ту красоту, что ищут в строгом одиночестве, в молчании, а ту, что придаст больше значительности и Роберу, и мне, и моей жизни. Мне представлялось, что теперь, благодаря другу, моя жизнь уютна и защищена от одиночества; мной овладело благородное желание жертвовать собой ради него, и, в сущности, я был уже не способен на самовыражение. А рядом с девушками, наоборот, радость моя была эгоистической, но зато не была основана на лжи, которая пытается нас уверить, что мы не осуждены на непоправимое одиночество, и, когда мы говорим с другим человеком, мешает нам честно признаться, что это уже не мы, что мы лепим себя по образу и подобию постороннего человека, отказываясь от нашего «я», непохожего на других. Слова, которыми перебрасывались мы с девушками из стайки, были незначительны, довольно редки, иногда я надолго умолкал. И все равно слушать их, когда они говорили, мне было так же радостно, как на них смотреть; в голосе каждой из них мне открывались цветные, яркие образы. Я наслаждался их чириканьем. Любовь помогает распознавать, различать. Любитель птиц мгновенно отличает в лесу особый щебет каждой птицы, а для невежды щебет всегда один и тот же. Любитель девушек знает, что человеческие голоса еще разнообразнее. В каждом больше нот, чем в самом богатом звуками инструменте. И комбинации звуков в человеческом голосе так же неисчерпаемы, как бесконечное разнообразие характеров. Когда я болтал с кем-нибудь из подруг, я замечал, как искусно передо мной вырисовывается, как властно мне навязывается — и интонациями голоса, и выражениями лица — единственный в своем роде, неповторимый образ их индивидуальности; и оба этих спектакля, каждый в своем роде, передают одну и ту же ни с чем не сравнимую реальность. Конечно, черты голоса и черты лица еще не установились окончательно; и то и другое потом изменится. Подобно тому как дети обладают способностью, во взрослом возрасте исчезающей, с помощью особой субстанции, выделяемой организмом, усваивать молоко, так в щебете этих девушек слышались ноты, каких не бывает в голосе взрослых женщин. И губы их дули в эти инструменты, владеющие более богатым звуком, с тем же пылом, с тем же усердием, что маленькие ангелы-музыканты у Беллини[290], — ведь этот пыл и это усердие тоже принадлежат только молодости. Позже у девушек исчезнет это выражение пылкой серьезности, придававшее очарование самым простым вещам: то Альбертина самоуверенным тоном сыпала каламбурами, которым младшие восхищенно внимали, пока на них не нападал смех, неудержимый, как чихание; то Андре принималась рассуждать об уроках, еще более простеньких, чем их игры, с чисто ребяческой серьезностью; и эти диссонансы напоминали античные строфы из той эпохи, когда поэзия еще не слишком отличалась от музыки и ее декламировали нараспев. И все-таки в голосах девушек уже ясно проступало отношение этих малышек к жизни, у каждой из них настолько индивидуальное, что бессмысленно было описывать его такими общими словами, как «у нее всё повод для шутки», или «очень в себе уверена», или «нерешительна и вечно медлит». Наши черты — это просто привычная мимика, навсегда оставшаяся на лице. Природа, как катастрофа в Помпеях, как метаморфоза нимфы, обездвижила нас прямо посреди привычного нам движения. А интонации содержат нашу жизненную философию, то, что мы постоянно говорим себе обо всем на свете. Вероятно, черты лица и модуляции голоса девушек принадлежали не только им. Многое они переняли у родителей. Каждый человек погружен в нечто более общее, чем он сам. Таким образом, от родителей детям достается не только выражение лица и модуляции голоса, но и манера говорить; принятые в семье словечки, почти такие же бессознательные, как интонация, и так же глубоко укорененные, тоже передают определенный взгляд на жизнь. Правда, кое-какие обороты родители не отдают девушкам, пока те не достигнут определенного возраста, чаще всего, пока они не превратятся во взрослых женщин. Эти слова берегут на будущее. Так, например, если говорили о картинах одного друга Эльстира, Андре, еще носившая косички, не имела права пользоваться выражением, которое употребляли ее мать и замужняя сестра: «Говорят, он обворожительный мужчина». Но со временем она получит и это право, и разрешение ходить в Пале-Рояль. А Альбертина после первого причастия уже стала говорить как подруга ее тетки: «В сущности это ужасно, по-моему». А еще ее одарили привычкой повторять слова собеседника, чтобы показать, что интересуешься его словами и стараешься составить себе мнение о предмете разговора. Допустим, ей говорили, что у такого-то художника хорошие картины или красивый дом: «Ах вот как! У него хорошие картины? Ах вот как, у него красивый дом?» И наконец, еще более общей, чем семейное наследие, была красочная стихия их родной провинции: она ставила им голос и въедалась в интонации. Всякий раз, когда Андре резким пиццикато извлекала из себя низкую ноту, перигорская струна ее голосового инструмента неизбежно издавала певучий звук, впрочем отменно гармонировавший с южной ясностью лица; а лицо и голос северянки Розмонды отзывались всякий раз на ее бесконечные проказы выговором ее родной провинции. Я улавливал прекрасный диалог между этой провинцией и темпераментом девушки, навязывавшим ей интонации. Диалог, а не раздор. Никакой раздор не отсекает девушку от ее родных мест. Она — их продолжение. Вообще, когда гений использует местные матерьялы, они, разумеется, влияют на него, придают его творчеству больше крепости и силы, но произведение от этого не теряет индивидуальности; будь то архитектор, краснодеревщик или музыкант, его работа все равно отражает самые неуловимые черты его личности именно потому, что творцу пришлось обрабатывать санлисский известняк, страсбургский красный песчаник, потому что он приноровлялся к суковатому ясеню, потому что, сочиняя, учитывал и звуковые возможности флейты или альта, прикидывал, что они могут, а чего не могут.