Под сенью дев, увенчанных цветами

Я всё это понимал, а ведь мы так мало разговаривали. После общения с г-жой де Вильпаризи или Сен-Лу я на словах высказал бы гораздо больше радости, чем испытывал на самом деле: я уставал от них, а когда мы валялись на скалах с девушками, наоборот, полнота моих чувств оказывалась бесконечно важнее, чем ничтожные, обрывочные разговоры; она была напитана моей неподвижностью, молчанием, накатывала на меня волнами счастья, замиравшими вокруг этих юных роз.

Когда запах цветов и фруктов овевает праздные дни больного, поправляющегося после хвори и всё время проводящего в цветнике или фруктовом саду, он всё же пропитывает его не так глубоко, как пропитали меня насквозь цвет и аромат, которые я впивал, глядя на девушек. Так наливается сладостью виноград на солнце. И эти простые игры, такие долгие и неторопливые, приносили мне отдохновение, вызывали блаженную улыбку, зыбкое забытье, от которого пелена заволакивала глаза; так бывает с тем, кто ничего не делает — просто лежит на берегу моря, вдыхает соль и покрывается загаром.

Иногда одна из девушек обласкивала меня каким-нибудь знаком внимания, вызывая во мне неодолимый любовный трепет, и я на недолгое время забывал об остальных. Например, как-то раз Альбертина сказала: «У кого есть карандаш?», Андре протянула ей карандаш, Розмонда бумагу, и Альбертина объявила: «Дорогие подружки, не смейте подсматривать, что я пишу». Она старательно выводила каждую букву, разложив бумагу на коленях, а потом протянула ее мне со словами: «Только никому не показывайте». Я развернул листок и прочел: «Вы мне очень нравитесь».

И тут же, стремительно обернувшись к Андре и Розмонде, она с важным видом воскликнула: «Чем писать глупости, лучше я вам покажу письмо от Жизели, которое пришло утром. Я совсем с ума сошла, держу его в кармане, а ведь оно может очень нам пригодиться!» Жизель сочла своим долгом переписать для подруги, с тем чтобы она передала его всем остальным, свое выпускное сочинение. Две темы сочинений, из которых Жизели пришлось выбирать, оказались еще трудней, чем опасалась Альбертина. Одна была такая: «Софокл пишет из Аида письмо Расину, чтобы утешить его в неуспехе „Гофолии“», другая — «Придумайте, какое письмо написала бы госпожа де Севинье госпоже де Лафайет после премьеры „Есфири“, сокрушаясь о ее отсутствии на этом спектакле». Так вот, Жизель от избытка усердия, тронувшего, должно быть, экзаменаторов, выбрала первую тему, более трудную, чем другая, и раскрыла ее так полно, что получила «четырнадцать» и похвалу жюри. Она бы заслужила отметку «очень хорошо», если бы не «засыпалась» на испанском. Это сочинение Жизель переписала для Альбертины, которая тут же нам его прочла, потому что ей предстоял такой же экзамен и она жаждала услышать мнение Андре, самой знающей из них, надеясь получить полезную подсказку. «Повезло ей, — сказала Альбертина. — Именно над этой темой ее здесь заставила помучиться учительница французского». Письмо от Софокла к Расину, сочиненное Жизелью, начиналось так: «Дорогой друг, простите, что пишу Вам, не имея чести быть лично с Вами знаком, но разве Ваша новая трагедия „Гофолия“ не свидетельствует о том, что вы в совершенстве изучили мои скромные труды? Вы вложили стихи не только в уста протагонистов, то есть главных героев пьесы, нет, вы написали — позвольте сказать Вам это без лести — прелестные строки для хоров, которые в греческой трагедии бывали весьма недурны, но для Франции воистину новы. К тому же Ваш талант, такой тонкий, такой искусной огранки, такой чарующий, такой утонченный, теперь еще и обрел энергию, с чем я Вас поздравляю. Гофолия, Иоад — даже ваш соперник Корнель не изобразил бы их лучше. Характеры мужественные, интрига простая и мощная. Пружина этой трагедии — не любовь, и я искренне Вами восхищаюсь за это. Самые знаменитые предписания не всегда оказываются самыми непреложными. Приведу пример:

Кто пылкую любовь живописует нам,
Прямой и верный путь найдет к людским сердцам[291].

Вы же доказали, что религиозное чувство, которым преисполнены Ваши хоры, трогает сердца ничуть не меньше. Широкая публика могла обмануться, но истинные ценители отдают Вам должное. Так позвольте же, дорогой собрат, от всей души поздравить Вас и примите уверения в моем совершеннейшем к Вам почтении».