Под сенью дев, увенчанных цветами

— Быть может, скоро вы сможете любоваться чудесными тканями, которые там носили, — сказал ей Эльстир. — Мы уже давно нигде не видели их, кроме как на картинах венецианских художников, да изредка — в церковных сокровищницах; иногда они попадали на аукционы. Но говорят, один венецианский художник, Фортуни, нашел утраченный секрет их изготовления, и через несколько лет женщины смогут носить на прогулке, а главное, дома, такой же великолепный бархат, как тот, который Венеция разукрашивала для своих патрицианок восточными орнаментами[281]. Право, не знаю, понравится ли мне это, не будут ли эти наряды казаться анахронизмом на сегодняшних женщинах, даже тех, что щеголяют на регатах, ведь наши современные прогулочные корабли — полная противоположность тем, которыми владела Венеция, «королева Адриатики». Самое привлекательное в яхте, в ее обстановке, в нарядах яхтсменов — это простота всего морского, а я так люблю море! Откровенно говоря, сегодняшние моды мне милее мод эпохи Веронезе и даже Карпаччо. Что хорошо в наших яхтах — особенно в яхтах среднего размера, не люблю я огромных, тех, что уже почти корабли: с яхтами, как со шляпами, нужно соблюдать меру — это штука простая, без отделки, светлая, серенькая, а когда небо подернуто дымкой и воздух голубоватый, она вся кремовая, воздушная. Каюта, в которой вы находитесь, должна напоминать маленькое кафе. И с нарядами женщин на яхте то же самое; мило выглядят легкие, белые, однотонные наряды, полотняные, батистовые, полосатого шелка, тиковые: на солнце на фоне синего моря они выглядят такими же ослепительно-белыми, как белый парус. Впрочем, хорошо одеваются очень немногие женщины, хотя иные бывают великолепны. Мадемуазель Леа появилась на скачках в маленькой белой шляпке и с белым зонтиком, это было восхитительно. За этот маленький зонтик я бы отдал всё на свете. — Мне хотелось знать, чем этот маленький зонтик отличается от остальных, а Альбертине этого хотелось еще больше, хотя по другой причине, из женского кокетства. Но, как говорила Франсуаза о своем суфле: «Тут всё дело в сноровке» — зонтик, оказывается, отличался особым покроем. «Совсем маленький, — объяснял Эльстир, — совсем круглый, как китайский зонтик от солнца». Я называл зонтики разных женщин, но всё это было не то. Эльстиру все они казались чудовищными. Он был разборчив, вкус у него был изысканный: для него разница между теми безобразными одеждами, что носили три четверти женщин, и красивой вещью, приводившей его в восторг, состояла в сущем пустяке, но в этом пустяке было всё дело; причем если во мне при виде любой роскоши полностью замирала способность к творчеству, то в нем, наоборот, всё прекрасное возбуждало желание писать, «чтобы попробовать сделать что-нибудь такое же славное». «Гляньте, малышка уже поняла, что это были за шляпка и зонтик», — сказал мне Эльстир, кивнув на Альбертину, у которой от вожделения загорелись глаза. «Как бы я хотела быть богатой, чтобы у меня была яхта, — сказала она художнику. — Я бы с вами советовалась о том, как на ней всё устроить. Какие бы прекрасные путешествия я на ней совершала! И как здорово было бы участвовать в регатах в Каусе[282]. А автомобиль! Вам нравятся женские моды для поездок на автомобиле?» — «Нет, — отвечал Эльстир, — но это дело будущего. Впрочем, настоящих мастеров мало, один-два, Калло, хотя она слишком увлекается кружевами, Дусе, Шерюи, иногда Пакен, остальные ужасны»[283]. — «И что ж, между туалетом от Калло и от обычного портного такая огромная разница?» — спросил я у Альбертины. «Разница неописуемая, мой мальчик, — отвечала она. — Уж ты меня прости. Но увы! То, что у других стоит триста франков, у них стоит две тысячи. Зато и выглядит по-другому, и только тем, кто совсем не разбирается, кажется, что это похоже». — «Прекрасно, — отозвался Эльстир, не доходя, впрочем, до утверждения, что разница так же огромна, как между статуями Реймского собора и церкви Святого Августина…[284] — Кстати о соборах, — продолжал он, обращаясь именно ко мне, потому что его слова были продолжением разговора, в котором девушки не участвовали, да он бы их нисколько и не заинтересовал, — я вам на днях говорил о бальбекской церкви и сравнивал ее с огромной скалой, с огромным нагромождением местного камня, но вот вам обратный пример, — сказал он, показывая мне одну акварель, — посмотрите на вот эти скалы (я этот эскиз набросал совсем близко отсюда, в Кренье[285]), посмотрите, как мощно и в то же время изысканно они тянутся ввысь, точь-в-точь собор». И впрямь, они напоминали огромные розовые стрельчатые арки. Но Эльстир писал в знойный день, и они словно рассыпались в пыль, растворялись в жаре, наполовину выпившей море, которое по всей ширине полотна словно почти уже перешло в газообразное состояние. Свет как будто разрушал реальность, и она сосредоточивалась в темных прозрачных формах, которые по контрасту создавали впечатление невероятно захватывающей и близкой жизни: это были тени. Почти все они, преображенные прохладой, улетев от пылающего морского простора, перебрались к подножию скал, куда не дотягивалось солнце; остальные медленно плавали над водой, словно дельфины, и цеплялись к бортам прогулочных лодок, расширяя их своими синими лоснящимися телами. Наверно, та жажда прохлады, которую они излучали, лучше всего передавала ощущение жары, царившей в тот день, и я воскликнул: как жаль, что я никогда не был в Кренье! Альбертина с Андре уверяли, что я уже сто раз там был. Если и так, то я не знал и не догадывался, что когда-нибудь этот вид возбудит во мне такую жажду красоты, причем не природной, не той, которую я искал до сих пор в бальбекских скалах, но скорее архитектурной. А главное, я ведь отправился на поиски царства штормов, но на прогулках с г-жой де Вильпаризи океан нам виделся только мельком, издали, нарисованный за дальними деревьями; я нигде не находил по-настоящему реального, текучего, живого океана, по-настоящему перекатывающего свои водяные валы; раньше-то мне хотелось видеть его только в оцепенении, под зимним саваном тумана — мог ли я поверить тогда, что буду мечтать о море, превратившемся в белёсый пар, утратившем плотность и цвет. Но Эльстир, как те, что задремывали в разомлевших от солнца лодках, до такой глубины изведал очарование этого моря, что сумел передать, закрепить на холсте неуловимую рябь на воде, пульсацию минуты счастья; и перед этим колдовским портретом вами овладевала такая любовь, что хотелось только пуститься по свету на поиски умчавшегося дня во всей его сонной мимолетной прелести.