Под сенью дев, увенчанных цветами

А когда дождя не было и мы собирались ехать на велосипедах на скалы или в поля, за час до выхода я начинал прихорашиваться и охал, если Франсуаза не приготовила мне одежду заранее. Однако Франсуаза, такая смиренная, скромная, милая, когда льстили ее самолюбию, даже в Париже горделиво и гневно распрямляла спину, которую уже начинали сгибать годы, как только кто-нибудь пытался в чем-нибудь ее обвинить. Самолюбие было для Франсуазы главным источником энергии, поэтому ее довольство жизнью и хорошее настроение напрямую зависели от того, насколько трудных вещей от нее требовали. То, что ей приходилось делать в Бальбеке, было так просто, что она почти всегда была недовольна, и недовольство это внезапно в сто раз возрастало, да к нему еще и добавлялось надменно-ироническое выражение лица, когда, собираясь на встречу с подругами, я жаловался, что шляпа моя не почищена или галстуки разбросаны. Она, обычно такая усердная и словно не замечавшая, как много успевает, теперь в ответ на простое замечание, что пиджак не на месте, не только расписывала, как тщательно она его «убрала подальше, чтобы не пылился», но и произносила целое похвальное слово своим трудам, сетуя, что здесь, в Бальбеке, ей прохлаждаться не приходится и кто бы еще на ее месте согласился так надрываться. «Не понимаю, как можно бросать свои вещи в таком виде, и покажите мне, кто разберется в этой перемешке. Тут же сам черт ногу сломит». А то еще, напустив на себя царственный вид, она бросала на меня пламенные взгляды и хранила молчание, прерывавшееся, как только за ней закрывалась дверь, ведущая в коридор; тогда оттуда доносились речи, которых я не мог расслышать, хотя угадывал их обидный смысл — так произносит первые слова роли персонаж, притаившийся в кулисах перед самым выходом на сцену. Впрочем, когда я собирался куда-нибудь с подругами, даже если всё оказывалось на месте и Франсуаза не злилась, она все равно была невыносима. Она пускала в ход шуточки на их счет, которые слышала от меня же в те минуты, когда я уступал искушению поговорить с ней о девушках, и делала вид, что открывает мне глаза на то, что я сам знал лучше нее, да еще и всё перевирала, потому что плохо меня поняла. Как у всех, у нее был свой особый характер; ни один человек не похож на прямую дорогу, каждый удивляет нас странными и неизбежными поворотами, которых посторонние не замечают, а нам бывает не так легко их преодолеть. Всякий раз, когда дело доходило до слов «Шляпы нет на месте» или до имен Андре или Альбертины, Франсуаза вынуждала меня бессмысленно петлять по обходным тропам и терять массу времени. То же самое получалось, когда я просил приготовить бутерброды с честером и салатом и купить пироги, чтобы нам с девушками было чем перекусить на скалах, — они бы могли запросто платить за них по очереди, если бы не были такими корыстными созданиями, объявляла Франсуаза, на поддержку которой являлись тогда все пережитки провинциальной жадности и пошлости: она словно видела, как душа покойной Элали, распавшись на части, воплотилась в очаровательных телах моих подруг из стайки ничуть не хуже, чем в святом Элуа[278]. Я выслушивал эти обвинения с яростью, чувствуя, что забрел в места, где нрав Франсуазы из привычной деревенской дорожки превращается в нечто непроходимое, к счастью ненадолго. Пиджак отыскивался, бутерброды были готовы, и я спешил за Альбертиной, Андре, Розмондой, а иногда к нам присоединялся еще кто-нибудь, и мы отправлялись в путь пешком или на велосипедах.