Под сенью дев, увенчанных цветами

Увы, искушенный наблюдатель в самом свежем цветке различает незаметные пятнышки и провидит в них незыблемую и уже предрешенную форму семечка, которую обретет плоть цветка, когда высохнет или превратится в завязь. Мы любуемся носом, похожим на небольшую волну, вздымающуюся на глади утреннего моря; она кажется неподвижной, хоть рисуй ее, потому что море так спокойно, что прилив незаметен. Кажется, будто человеческие лица не меняются, пока на них смотришь, потому что период их обращения вокруг орбиты длится для нашего восприятия слишком долго. Но стоит посмотреть на девушку рядом с ее матерью или теткой, и сразу видно, какую дистанцию под воздействием силы тяготения прошли эти же черты меньше чем за тридцать лет, пока не приблизились к весьма неприглядному прототипу, пока взгляды не стали ущербны, пока лицо не закатилось за горизонт, потому что на него больше не падает свет. Я знал, что если еврейский патриотизм или христианские предрассудки таятся даже в тех, кто воображает, будто совершенно независим от своего роду-племени, то на такой же глубине, и с тою же неизбежностью под розовым соцветием Альбертины, Розмонды, Андре кроются неведомые для них самих, припрятанные до поры до времени огромный нос, отвислые губы, тучность; как это ни удивительно, они ждали за кулисами, готовые выйти на сцену, точно так же как какое-нибудь там дрейфусарство или клерикализм, внезапные, нечаянные, роковые, как какая-нибудь национальная или феодальная доблесть, ни с того ни с сего по воле обстоятельств вырвавшаяся из древней природы человека — природы, в силу которой он мыслит, живет, меняется, крепнет, умирает, хотя сам не умеет отличить ее от своих индививдуальных побуждений и путает одно с другим. Даже в мыслях мы зависим от законов природы куда сильнее, чем нам представляется; воображаем, будто сами выбираем, что и как нам думать, а на самом деле все эти особенности заложены в нашем разуме заранее, словно в споровых или в злаках. Мы постигаем только мысли второго порядка, не улавливая первопричины (такой, как еврейская раса, французская семья и т. д.), неизбежно порождающей эти мысли, а между тем в нужный момент она в нас проявляется. Одни мысли кажутся нам результатом наших рассуждений, другие — результатом того, что мы пренебрегли собственным здоровьем, а на самом деле мы, как растения семейства мотыльковых наследуют форму семечка, наследуем от нашей семьи и мысли, которыми живем, и болезни, от которых умираем.

Как в рассаднике, где цветы проходят разные стадии созревания, я наблюдал их в виде старых дам на бальбекском пляже, эти твердые семечки, эти мягкие клубни, в какие превратятся рано или поздно мои подруги. Но какая разница? Ведь сейчас пора цветения. Поэтому, когда г-жа де Вильпаризи приглашала меня на прогулку, я искал предлог, чтобы отговориться занятостью. К Эльстиру я ходил только с моими новыми подругами. Я даже не мог выбрать день, чтобы съездить в Донсьер повидать Сен-Лу, как обещал. Если бы вместо прогулок с девушками мне предложили светские приемы, серьезные разговоры или даже дружеские беседы, для меня это было бы все равно как если бы в обеденное время вместо еды мне предложили просмотреть альбом. К мужчинам, юношам, старухам и зрелым женщинам, даже если нам кажется, что мы их ценим, все равно мы относимся ровно, поверхностно, безо всякой основательности, потому что воспринимаем их исключительно глазами; а на девушек наше зрение набрасывается так, словно его на это уполномочили все прочие органы чувств; все вместе они выискивают в девушках разные особенности, обонятельные, осязательные, вкусовые, и смакуют их без посредства рук или губ; владея искусством преобразований, они способны к гениальному синтезу, которым в совершенстве владеет влечение: они умеют по цвету щек или груди восстановить мягкость и шелковистость, вкус на губах, запрещенные касания; они, наши органы чувств, наделяют этих девушек такой же медоточивостью, как если бы мы кружили над розами или пожирали глазами грозди винограда.