Под сенью дев, увенчанных цветами

Я вернулся в гостиницу, бабушки там не было, я долго ее ждал; наконец она вернулась, и я упросил ее разрешить мне, в силу непредвиденных обстоятельств, предпринять поездку, которая продлится, может быть, сорок восемь часов; я позавтракал с ней, вызвал экипаж и велел отвезти себя на вокзал. Жизель не удивится, когда меня увидит; после Донсьера мы пересядем в парижский поезд, где вагоны разделены на купе, вдоль которых тянется проход; пока ее мисс будет дремать, я увлеку Жизель в какой-нибудь укромный уголок, договорюсь встретиться с ней в Париже, когда мы вернемся домой, и изо всех сил постараюсь ускорить отъезд. Потом провожу ее до Кана или до Эврё, смотря как она захочет, и пересяду в ближайший поезд, идущий назад. А все-таки что бы она подумала, если бы знала, что я так долго колебался между ней и ее подругами, что точно так же, как в нее, хотел влюбиться в Альбертину, в девушку со светлыми глазами и в Розмонду! Теперь, когда с Жизелью меня объединяла взаимная любовь, мне было совестно. Хотя я ведь мог бы вполне правдиво заверить ее, что Альбертина мне больше не нравится. Сегодня утром из-за того, что я говорил с Жизелью, она ушла от меня с таким видом, будто чуть ли знать меня больше не желает. На лице недовольная гримаса, голова опущена, отброшенные назад волосы легли как-то по-новому, казались еще черней и лоснились, словно она только что вышла из воды. Мне на ум пришла мокрая курица; при виде этих волос я представлял душу Альбертины совсем не так, как до сих пор, с лиловым румянцем и загадочным взглядом. Какой-то миг я только и видел что эти лоснящиеся, отброшенные назад волосы. Наша память похожа на магазинные витрины, где бывает выставлена то одна фотография того же лица, то другая. И обычно некоторое время на виду остается самая свежая. Кучер подгонял лошадь, я слушал нежные благодарные речи Жизели, рождавшиеся из ее улыбки, из ее протянутой руки: в те периоды жизни, когда я не был влюблен и жаждал влюбиться, я носил в себе не только идеал телесной красоты (узнавая его издали в каждой встречной, достаточно от меня удаленной, чтобы ее черты расплывались и не противоречили моему впечатлению), но и чисто духовное видение, всегда готовое воплотиться в живую женщину, которая меня полюбит и станет подавать реплики в любовной комедии, с детства сложившейся у меня в голове от начала и до конца; мне казалось, что каждая девушка, достойная любви, тоже должна стремиться сыграть в этой комедии, лишь бы ее внешность сколько-нибудь подходила к роли. Какую бы новую «звезду» ни назначал я на эту роль, интрига, перипетии, текст самой пьесы оставались ne varietur.

Через несколько дней, несмотря на то что Альбертина не очень-то рвалась нас познакомить, я был уже знаком со всей стайкой, которая по-прежнему жила в Бальбеке в полном составе (не считая Жизели, уехавшей за пять минут до моего прибытия на пересадку, из-за того что мой поезд долго простоял перед шлагбаумом, а расписание поменялось; впрочем, я о ней уже и думать забыл); вдобавок по моей просьбе они представили меня двум или трем своим подругам. Получалось, что одна девушка знакомила меня с другой, новой, подавая мне надежду на радости, которые я надеялся обрести поочередно то с одной, то с другой, и самая недавняя оказывалась каждый раз словно новой разновидностью розы, выведенной на основе розы другого сорта. И восходя по этой цветочной цепи от венчика к венчику, я радовался каждому новому цветку, но эта радость вела меня назад к той, с которой всё началось: теперь она, кроме влечения, будила во мне благодарность и новую надежду. Вскоре я стал проводить с этими девушками целые дни.