Под сенью дев, увенчанных цветами

Но нередко это и в самом деле были только картины; я забывал, что под их красками зияет печальная пустота пляжа, где гуляет беспокойный вечерний ветер — тот, что нагнал на меня такую мучительную тоску, когда я только приехал в Бальбек; к тому же, даже у себя в номере, весь поглощенный девушками, встреченными на молу, я уже был слишком возбужден, мне не хватало бескорыстного интереса, чтобы по-настоящему глубоко пережить впечатление от увиденной красоты. В ожидании ужина в Ривбеле я настраивался на еще более ветреный лад; мысли мои сосредоточивались на поверхности моего же тела, которое я собирался понарядней приодеть в надежде, что в ярко освещенном ресторане на меня обратятся благосклонные женские взгляды, и не способен был разглядывать, что таится под внешней оболочкой вещей. И если бы под моим окном не взмывал, словно водяная струя, словно фейерверк жизни, неустанный и плавный полет стрижей и ласточек, не взвивался к небесам ракетами, связанными между собой неподвижно-белой чередой долгих горизонтальных скольжений, если бы не это прелестное чудо местной природы, придававшее достоверность пейзажам у меня перед глазами, я бы мог поверить, что мне просто показывают картины, каждый день другие, и выбор этих картин совершенно не связан с местом, где их развешивают. Как-то раз это была выставка японских эстампов: желтое облако рядом с тоненьким, вырезанным из бумаги солнцем, красным и круглым, как луна, напоминало озеро, на его фоне вырисовывались черные стебли шпажника, словно деревья на берегу, и полоска нежно-розового цвета, какого я после моей первой коробки красок никогда не видел, вздувалась, как река между двумя берегами, а на отмели этой реки, казалось, замерли корабли, ожидая, когда их спустят на воду. И взглядывая на них с пренебрежением знатока или женщины, между двумя светскими визитами заглянувшей на выставку, я говорил себе: «Любопытный этот закат солнца, необычный пожалуй, но, в сущности, я уже видывал изящные, потрясающие пейзажи ничуть не хуже этого». Я больше радовался, когда вечером какой-нибудь корабль, казалось, таял и расплывался влажным пятном на горизонте совершенно того же цвета, что корабль, словно на картине импрессиониста, и казалось, что оба они сделаны из одного материала, будто кто-то взял да и вырезал из бумаги носовую часть и снасти корабля, и теперь они, тонкие и прозрачные, вырисовываются в туманной синеве неба. Иногда океан заполнял почти всё мое окно, над которым надстройкой стояла полоса неба, сверху обведенная единственной линией, такой же синей, как море, и мне казалось, что она и есть море, а цвет у нее немного другой только из-за освещения. В другой день море было изображено только на нижней части окна, а остальное пространство было заполнено множеством облаков, прижатых одно к другому горизонтальными полосами, так что стеклянные квадратики напоминали «этюды облаков», которые художник делал просто так, для себя, или с какой-нибудь особой целью, а тем временем разные стекла книжных шкафов, изображавшие похожие облака, но в другой части неба и по-другому раскрашенные светом, казалось, являли любезное многим современным художникам повторение одного и того же эффекта, воспроизведенного в разные часы дня[250], но теперь, благодаря незыблемости искусства, всё это можно было посмотреть вместе, в одном помещении, запечатленное пастелью и помещенное под стекло. А иногда на одинаково серых небе и море прибавлялось немного розового цвета, восхитительно изысканного, да еще мотылек, уснувший внизу окна, казалось, изображал, развернув крылышки, внизу этой «гармонии в сером и розовом» в духе Уистлера любимую подпись автора «Челси»[251]. Но вот розовый цвет исчезал, и смотреть больше было не на что. Я на минутку вставал и задергивал шторы, а потом опять ложился. С постели я видел, как светлая полоса над шторами постепенно темнела, истончалась, но, не печалясь и не жалея о ней, следил, как поверх штор умирает час, в который обычно я сидел за столом: ведь я знал, что сегодня не такой день, как всегда, а особый, более длинный, как полярные дни, которые ночь сменяет лишь на несколько минут; я знал, что из куколки сумерек вот-вот выпорхнет, благодаря лучезарной метаморфозе, яркий свет ривбельского ресторана. Я думал: «Пора», потягивался на кровати, поднимался, умывался; я наслаждался этими бесполезными мгновениями, свободными от груза физических усилий: пока другие внизу ужинали, я расходовал силы, накопившиеся во время дневного отдыха, чтобы вытереться, надеть смокинг, повязать галстук, совершить все движения, уже ведущие к предвкушаемому удовольствию: скоро я опять увижу женщину, которую заметил в прошлый раз в Ривбеле, и она вроде бы на меня глянула и, кажется, вышла из-за стола только в надежде, что я последую за ней; и я радостно прихорашивался, чтобы с ног до головы отдаться новой, свободной, беззаботной жизни, где меня поддержит в моих колебаниях спокойствие Сен-Лу и я выберу среди видов, известных естествознанию, прибывших из всех уголков земли, те, что входят в необычные кушанья, которые мой друг сразу же закажет, чтобы разбудить гурманство и раздразнить воображение.