Под сенью дев, увенчанных цветами

Я гадал, живут ли девушки, которых я только что видел, в Бальбеке и кто они такие. Когда ваше желание устремляется на избранную вами немногочисленную человеческую стайку, всё, с ней связанное, становится поводом для волнений, а потом для грез. Я слышал, как одна дама на молу сказала: «Это подруга малышки Симоне», с таким видом, будто вносит лестное уточнение, вроде как «Это приятель малыша Ларошфуко». И по лицу собеседницы этой дамы было понятно, что ей хочется получше рассмотреть избранницу судьбы, которая оказалась «подругой малышки Симоне». Такая привилегия явно не давалась кому попало. Ведь аристократия — понятие относительное. Где-нибудь в небогатом захолустье сынок владельца мебельного магазина царит над своими подданными, как какой-нибудь принц Уэльский. С тех пор я часто пытался вспомнить, как прозвучало для меня тогда на пляже это имя — Симоне: я еще не знал, хорошо ли расслышал, не знал, что оно обозначает, к кому относится, к той девушке или к другой; словом, на нем еще был отпечаток неопределенности и новизны, кажущихся нам такими трогательными, но не сразу, а потом, когда это имя, на котором мы так сосредоточены, что его буквы с каждой секундой врезаются в нас всё глубже, станет первым словом, всплывающим в сознании, как только мы проснемся или придем в себя после обморока, раньше даже, чем поймем, который час и где мы находимся, чуть ли не раньше, чем слово «я», как будто человек, носящий это имя, — это и есть мы, больше, чем мы сами, и как будто несколько минут обморока — это, в сущности, просто передышка, во время которой мы не о нем думали; таким станет для меня через несколько лет имя «малышки Симоне». Не знаю, почему я с первого дня решил, что Симоне — имя одной из девушек; теперь я постоянно ломал себе голову, как бы познакомиться с семейством Симоне; причем познакомить нас должен был кто-нибудь, на кого она смотрела бы снизу вверх — но если она просто маленькая дурочка из простых, то это будет не так уж трудно устроить — а иначе она отнесется ко мне с презрением. А ведь до конца понять того, кто вас презирает, полностью в нем раствориться возможно не раньше, чем победишь его презрение. Так вот, каждый раз, когда в нас проникают образы разных женщин, если только их не сотрут затем забвение или другие, новые образы, — не будет нам покою, пока мы не преобразим этих незнакомок в нечто, подобное нам самим: ведь, в сущности, наша душа отзывается на всё так же, как наш организм: оба не терпят вмешательства извне и отторгают любое инородное тело, если только не сумеют немедленно переварить и усвоить самозванца; вероятно, малышка Симоне была самая хорошенькая из всех, и мне показалось, что именно она могла бы стать моей возлюбленной, потому что она единственная два-три раза слегка оглянулась и вроде бы заметила мой пристальный взгляд. Я спросил у лифтера, не знает ли он в Бальбеке семью Симоне. Он не любил признаваться, что чего-нибудь не знает, и ответил, что, кажется, слышал это имя. Поднявшись на верхний этаж, я попросил его принести мне последние списки новых постояльцев.

Я вышел из лифта, но вместо того, чтобы вернуться к себе в номер, прошел дальше мимо двери, потому что в это время дня коридорный, опасавшийся сквозняков, всё же открывал окно в конце коридора, выходившее не на море, а на склон холма и долину, которых обычно не было видно сквозь матовые стекла. Я сделал у окна короткую остановку, чтобы благоговейно полюбоваться «видом», наконец-то открывшимся на пространство по ту сторону холма, к которому прислонился отель; там, на некотором расстоянии, виднелся только один дом, который перспектива и вечернее освещение, не умаляя его объема, покрыли искусной резьбой и упрятали в бархатный ларец, словно одну из тех архитектурных миниатюр, маленький храм или маленькую капеллу, золотые с эмалью, что служат реликвариями и являются на всеобщее обозрение лишь изредка, чтобы верующие им поклонились. Но время, отведенное на благоговейное созерцание, уже истекало: коридорный, в одной руке сжимая связку ключей, другой коснулся круглой шапочки-камилавки наподобие тех, какие носят ризничие, но не стал ее приподнимать, опасаясь чистого и свежего вечернего воздуха, и затворил обе створки окна, словно церковную раку, укрыв от моего восхищенного взгляда крошечное здание и золотую реликвию. Я вернулся к себе в номер. По мере того как проходило лето, менялась картина в окне. Сначала за ним всегда было светло и солнечно, а темнело только в плохую погоду; тогда море, оправленное в железные квадратики оконного переплета, словно в свинцовые перегородки витража, вздувало своими круглыми волнами сине-зеленое стекло и глубоко внизу по всей скалистой кромке залива выщипывало оперенные треугольные клочья из застывшей пены, обведенной контуром, нежным, словно перо или пух, нарисованные Пизанелло, и закрепленной той белой, стойкой и густой эмалью, которая изображает слой снега на вазах Галле[248].