Под сенью дев, увенчанных цветами

Поначалу, когда мы приезжали, солнце едва успевало закатиться и было еще светло; в саду ресторана еще не зажигали света, дневная жара медленно опускалась, оседала, словно выпадая на дно сосуда; прозрачный темный студень воздуха вдоль стенок сосуда казался таким плотным, что огромный розовый куст, прижатый к тонувшей в сумраке ограде, на которую он набрасывал сеть розовых прожилок, был похож на растительный узор, мерцающий в глубине оникса. А после, когда мы выходили из экипажа, уже бывало темно, а иногда и из Бальбека уезжали в темноте — если задерживались из-за непогоды и не велели запрягать, пока ветер не уляжется. Но в эти дни я не огорчался, слушая, как шумит ветер: я знал, что он не нарушит моих планов, не обречет меня на заточение в комнате, я знал, что, когда под звуки цыганской музыки мы войдем в большой зал ресторана, люстры победят темноту и холод, залепив их золотом своих лечебных прижиганий, и весело садился вместе с Сен-Лу в двухместную карету, поджидавшую нас под проливным дождем. С некоторых пор слова Берготта, убежденно говорившего мне, что я создан главным образом для умственных радостей, пускай даже сам я с этим совсем не согласен, — эти его слова вернули мне надежду, что в будущем я окажусь на что-то способен, хотя эту надежду опровергала тоска, охватывавшая меня каждый день при мысли о том, чтобы сесть за стол и взяться за статью или роман. «В конце концов, — говорил я себе, — может быть, о достоинствах прекрасно написанной страницы нельзя судить по такому зыбкому критерию, как удовольствие, которое испытываешь, пока пишешь; может быть, это нечто второстепенное, часто сопутствующее работе над страницей, но само по себе отсутствие радости еще не предполагает неудачи. Может быть, творцы кое-каких шедевров зевали над ними». Бабушка урезонивала меня, говоря, что если я поздоровею, то и работать буду хорошо и с удовольствием. А наш врач решил, что имеет смысл предупредить меня о том, какими опасностями чревато состояние моего здоровья, и разъяснил мне профилактические меры предосторожности, которые мне следует соблюдать во избежание худшего; и я подчинил все удовольствия цели несравненно более важной для меня, чем они: я должен окрепнуть настолько, чтобы достало сил на создание книги, которую, может быть, ношу в себе; поэтому с приезда в Бальбек я тщательно и постоянно следил за собой. Ничто не заставило бы меня выпить чашку кофе, от которой я не усну ночью, а на другой день почувствую себя усталым. Но когда мы приезжали в Ривбель, я возбуждался от какой-то новой радости, я оказывался в другом пространстве, полном чудес, куда вступаешь, оборвав нить, которую терпеливо свивал столько дней, нить, ведущую нас к мудрости, — словно завтра никогда не наступит, словно нет и не было манивших меня высоких целей, — и тут же исчезал отлаженный механизм благоразумной профилактики, призванный всё это поберечь. Лакей забирал у меня пальто, а Сен-Лу говорил:

— Вы не замерзнете? Может, лучше оставить пальто, тут не слишком жарко.

Я отвечал: «Нет, нет» — и, пожалуй, не чувствовал холода, но главное, больше не боялся заболеть, забывал, что мне нельзя умирать, забывал, как важно работать. Я сдавал пальто; мы входили в зал ресторана под звуки какого-то военного марша, который исполняли цыгане, и шествовали между рядами накрытых столиков, словно по легкому пути славы, и чувствовали, как ритмы оркестра пронизывают наши тела веселым задором, воздавая нам воинские почести и оделяя незаслуженным триумфом, мы скрывали наш восторг под маской ледяной серьезности и шагали с крайне усталым видом, не желая быть похожими на певичек из кафешантана, которые, собираясь исполнить на воинственный мотив игривый куплет, выскакивают на сцену с победительной генеральской выправкой.