Под сенью дев, увенчанных цветами

Если сама по себе прогулка этой стайки укладывалась в череду эпизодов с убегавшими от меня бесчисленными незнакомками, всегда меня волновавших, то на этот раз бегство происходило до того медленно, что превращалось почти в стояние на месте. Раньше, бывало, уносясь прочь в карете г-жи де Вильпаризи, я частенько утешался тем, что если бы я на миг остановился, то вместо лица и фигуры, скорее всего, мною придуманных, я разглядел бы вблизи всякие подробности — рябую кожу, кривой нос, глупые глаза, улыбку, похожую на гримасу, неуклюжее сложение; мне ведь всегда хватало красивого изгиба тела, замеченного на ходу свежего румянца, чтобы совершенно искренне присочинить к ним обольстительное плечо, прелестные глаза, остававшиеся у меня не то в памяти, не то в воображении; такое беглое узнавание человека, увиденного мельком, грозит нам теми же ошибками, что слишком быстрое чтение, когда, выхватив первый слог и перескочив через остальные, подменяешь то слово, что написано, другим, которое подсказывает память; но из-за их медлительности, из-за того, что лица, не уносимые вихрем, а спокойные и отчетливые, все равно казались мне прекрасными, я не мог так думать. Теперь всё было не так. Я хорошо рассмотрел их лица; каждое я видел, хоть и не со всех сторон и почти ни разу анфас, но все-таки в двух-трех разных ракурсах, так что мог проверить или исправить увиденное и убедиться, что первое впечатление верно, что линии и краски в самом деле такие, как я предположил; я мог заметить нечто неизменное, материальное, что остается при любом выражении лица. А кроме того, я был уверен, что ни в Париже, ни в Бальбеке, строя самые радужные предположения о том, что могло бы быть, если бы я мог остановиться и поговорить с незнакомками, которые привлекли мой взгляд, никогда я не встречал никого, о ком буду так жалеть, как об этих девушках, если они исчезнут так же, как появились; никогда ничья дружба не казалась мне такой желанной и упоительной. Ни у актрис, ни у крестьянок, ни у барышень из монастырского пансиона я не видел такой непостижимой красоты, такой немыслимой изысканности, такой, судя по всему, недосягаемости. Они были таким восхитительным и совершенным образцом неведомого счастья, возможного в нашей жизни, что я впал в отчаяние уже от собственных размышлений о том, что мне выпал единственный в своем роде случай, и любая ошибка может всё погубить, и тогда я уже никогда не испытаю всего того таинственного, что дарует нам красота, которой мы жаждем, но, зная, что никогда ею не завладеем, утешаемся тем, что всегда отвергал Сванн, пока не встретил Одетту: ищем наслаждения у женщин, которых мы не желали, и умираем, так и не узнав, что такое настоящее наслаждение. Очень может быть, что на свете вовсе и нет неведомого наслаждения, что вблизи его тайна развеивается, что оно только проекция, мираж желания. Но тогда мне не на что обижаться, кроме неумолимого закона природы, который приложим к этим девушкам так же, как ко всем остальным, а объект желания ни в чем не виноват. Ведь я сам выбрал именно его, с удовлетворением ученого-ботаника отмечая, что нигде больше не найдешь сочетания таких редчайших образчиков, как эти юные цветы, которые вот сейчас передо мной протянулись легкой живой изгородью на фоне прибоя, похожие на клумбу пенсильванских роз, украшающих сад на прибрежном утесе, а между ними пролег весь океанский путь, преодолеваемый каким-то пароходом, который так медленно скользит по голубой горизонтали, от одного стебелька до другого, что ленивый мотылек, замешкавшийся в чашечке цветка, которую корабль уже давно миновал, спокойно ждет, чтобы нос корабля почти достиг первого лепестка того цветка, к которому плывет, и только тогда взлетает, уверенный, что будет на месте раньше корабля.

Я пошел домой: мы с Робером собирались поужинать в Ривбеле, а бабушка в последние дни настаивала, чтобы перед уходом я на часок ложился в постель; такую сиесту прописал мне бальбекский врач, и он же велел соблюдать это правило и в будущем.

Впрочем, чтобы вернуться домой, мне даже не нужно было уходить с мола и входить в отель через холл, то есть с заднего фасада. Теперь, в разгар лета, дни стали такими долгими, что, когда в бальбекском Гранд-отеле накрывали на стол к ужину, солнце еще стояло высоко в небе, словно в час полдника: такое смещение времени напоминало субботы в Комбре, когда садились обедать на час раньше. Поэтому высокие, от пола до потолка, раздвижные стеклянные окна, выходившие прямо на мол, были открыты. Нужно было только перешагнуть узенькую деревянную рамку, и я оказывался в ресторане, а оттуда шел прямо к лифту.