Под местным наркозом

Вот какой он отзывчивый. Я могу выложить ему все, что взбредет на ум, пересказать даже самый дурацкий план, к примеру такой: пусть мой ученик Шербаум для пробы сожжет какую-нибудь другую собаку, тогда он поймет, что значит сжечь хотя бы чужую, возможно самую шелудивую, шавку. Даже это предложение он выслушал с полным хладнокровием, а потом стал задавать вопросы: «Какую собаку?», «Кто купит собаку?», «Когда и в какое время это должно произойти?», своими вопросами он расчленил мою идею (не первую и не последнюю!) на столько составных частей, что я уже не в состоянии был собрать ее воедино. Он помог мне теоретически реконструировать этот вариант без всяких зазоров, назвал его «в основном» разумным, похвалил мою педагогическую изобретательность: «Достойно восхищения, как неутомимо вы ищете выход», а под конец перечеркнул все — и мою мысль, и свою реалистическую версию:

— Чепуха, надо поскорее выбросить это из головы, ибо кто поручится, что сей эксперимент, обещающий относительный успех, не приведет к обратным результатам. Не исключено, что ваш ученик выдержит испытание и со свежими силами и приобретенным благодаря нам же опытом устроит сожжение собственной собаки. Несмотря на то что ваше предложение можно реализовать, оно относительно опасно.

То и дело он вставляет словечко «относительно». Все (не только боль) кажется ему относительным. Когда я описывал сцену на Курфюрстендамме и попутно покритиковал дам, которые потребляют в неумеренных количествах пирожные, зубной врач прервал меня:

— Я совершенно не понимаю, чего вы хотите. Эти дамы — пусть они и едят неразумно много пирожных и тортов — относительно милые, и каждая из них в отдельности даже вполне, ей-богу, разумна. С ними можно говорить. Вероятно, не обо всем. Но с кем вообще удается поговорить обо всем? Моя матушка, например, — пруссачка, трезвая женщина, не лишенная, впрочем, чувства юмора и обаяния, — взяла себе за правило два раза в месяц, сделав все покупки, посещать кафе «Бристоль». Я сопровождал ее относительно редко. К сожалению. После ее смерти два года назад я упрекал себя за это, ведь больше всего она любила ходить в кафе с сыном, «злословить и грешить» — так она это называла. В кафе матушка съедала всего один кусок торта, обязательно песочного и без взбитых сливок. Даже вы признаете: сей грех был относительно невелик, зато в злословии она не проявляла такую умеренность.

Он рассказал, как его матушка в годы войны во время бомбежек и позже, когда действовал «воздушный мост», училась искусству злословия.

— Однако в последние годы жизни именно часочек в кафе, своего рода пауза, давал ей возможность проявить свое злоязычие, не щадя никого на свете. Я вспоминаю: однажды с ней вместе сидела ее школьная приятельница, очаровательная старая дама, в облике которой еще сохранилось нечто девичье, она курила сигареты в янтарном мундштуке. Хотелось бы мне, чтобы вы послушали разговор этих дам. Любой шпик решил бы: здесь обосновались две анархистки, две отравительницы, которые в скором времени взорвут и межевую канцелярию, и моабитский суд. Нет, нет, милый мой. Ваша страсть к обобщениям вас подводит. Общество, даже если оно валит валом на террасы кафе, относительно многослойно. Не надо делать пугало из таких атрибутов цивилизации, как модные шляпки, горы тортов и пирожных, ожирение. Вашему ученику может только повредить, если вы воспримете его искаженную оптику.

Мой зубной врач женат, у него трое детей, он стоит обеими ногами на земле, получил профессию, дающую зримые результаты. На его счету много чего хорошего: удачное лечение зубов, удаление зубного камня, исправление неправильной артикуляции, профилактика среди детей дошкольного возраста, лечение и спасение коренных зубов, которые считались безнадежными, установление мостовидных протезов, закрывающих уродливые дырки между зубами; он может снять даже боль… («Ну как, вы еще что-то чувствуете?..» — «Ничего. Я больше ничего не чувствую».)

Я сказал:

— Вам хорошо, доктор. Вы воспринимаете людей как некую уязвимую, довольно несовершенную конструкцию, которая нуждается в разумном попечении. Однако человек, желающий большего, требующий, чтобы мы переросли самих себя, осознающий, что его угнетают, человек, который ждет, что человечество готово изменить мир и созданные в нем порядки, словом, такой, как мой ученик, видит вокруг лишь тупую сытость. Для него механическое пожирание пирожных становится уже само по себе частью механизма капиталистического общества…

Он вздохнул. Явно хотел опять заняться своей картотекой.