Под местным наркозом

«Хорошо, Филипп. Сделай это. Сделай ради меня. Я больше не могу. Ведь раньше, когда мне минуло семнадцать, я тоже мог. Тогда я был человеком действия. Тогда шла война…»

«Война идет всегда».

«Хорошо. Теперь твоя очередь. Но это не поможет. Станет твоим воспоминанием, небывало огромным. Ты через него не перешагнешь. Всегда будешь повторять: когда мне минуло семнадцать, я это сделал. Когда мне минуло семнадцать, я был человеком действия. Ну хорошо. Теперь я пойду с тобой туда, чтобы ты увидел, что ждет тебя там, у кафе Кемпинского…»

Мы условились встретиться без собаки, но Шербаум привел с собой таксу. Январский день был холодным, солнечным и безветренным; и наше дыхание развевалось перед нами, как флажок. Люди, шедшие навстречу, обгонявшие нас или перерезавшие нам дорогу, также подавали сигналы — белые облачка; они как бы говорили: Мы живы! Мы живы!

Перед нами открылось нечто вроде широкой площадки: угол Курфюрстендамма и Фазаненштрассе. Мостовую обрамляли снежные сугробы с черными краями, исчерченными собачьей мочой, что явно волновало длинношерстную таксу Шербаума. (Порядок и веселье.) Терраса кафе Кемпинского была забита до отказа. Под крышей террасы жарко горели спирали электрокаминов; они обогревали сборище полных, но подтянутых дам, поглощавших изделия из теста, — туловище в тепле, ноги в холоде. Между уменьшающимися в объеме горами пирожных теснились сахарницы, молочники со сливками, кофейники, а также чашечки с кофе-мокко и — как следовало предположить — кофейники с кофе без кофеина. Модные наряды дам подчеркивали их полноту; туалеты этих дам либо шились у дорогих портных, либо покупались в дорогих магазинах. Мы увидели много меховых манто, большей частью каракулевых, не меньше было и пальто из верблюжьей шерсти, их цвет кофе с молоком гармонировал с цветом венских тортов и бисквитных пирожных, с тонкими ломтями кекса и со столь излюбленными этими дамами корзиночками с ореховым кремом. (Веро Леванд дала чеканную формулу: пушнина пожирает пирожные.) Когда мы вместе с Максом подошли к тому месту, которое Шербаум избрал для своей акции, начали дергаться собаки, привязанные поводками к ножкам стульев. Впрочем, кроме них, нас никто не замечал, ибо дамы, по-видимому, привыкли к тому, что собаки дергаются у них под стульями, ведь мимо террас проводили множество псов.

(В общей сложности в Западном Берлине 63 705 собак. На 32,8 жителя приходится одна собака. Теперь собак стало меньше. Еще в шестьдесят третьем году в Западном Берлине держали 71 607 собак; на 29,1 жителя приходилась одна собака. По-моему, их теперь не чрезмерно много. Собственно, я считал, что собак гораздо больше. Повсюду наблюдается одна и та же тенденция — спад. Вот что мне следовало бы сказать Шербауму: «Вполне нормально, Филипп. В районе Кройцберга их и вовсе негусто: одна-единственная собака на 40,6 жителя. Цифры эти показывают, что говорить о собакомании западных берлинцев — значит поддерживать легенду, которая давно изжила себя».)

Мы разглядывали кафе — со стороны могло показаться, что мы ищем знакомых. Пирожные убывали. На столики ставили новые горы теста. Чтобы осмотр места действия потерял свою торжественную законченность, я призвал на помощь чувство юмора:

— Если исходить из того, что порция берлинских оладий с вареньем содержит двести калорий, то вопрос о калорийности порции шварцвальдского вишневого торта со взбитыми сливками просто смешон.

(Веро Леванд правильно определила: «На каждой из дам навешано по меньшей мере полтора кило украшений. А о чем они говорят, когда говорят? Ну конечно, о том, сколько весят, и о том, как сбросить лишний вес! Фу-у-у!»)

Дамы в шляпках поглядывали вокруг, одновременно ели и разговаривали. Малоаппетитное зрелище, порой карикатурное, но вполне безобидное. Сторонний наблюдатель, к примеру Шербаум со всей его предвзятостью, мог при взгляде на сие одновременное и беспрестанное обжорство представить себе единственный эквивалент — одновременное и беспрестанное извержение экскрементов, ведь чрезмерное изобилие яблочных слоеных пирогов, миндальных рожков, безе со сливками и ватрушек была способна уравновесить только одна, обратная картина — дымящаяся куча дерьма. Я еще взвинтил себя:

— Правильно, Филипп. Грандиозное свинство. Сплошная гадость… И все же нельзя забывать, что это только частность.

Шербаум сказал:

— Вот они сидят.

Я сказал:

— Они объедаются с горя.

Шербаум:

— Знаю, затыкают все прорехи своей жизни пирожными.

Я:

— До тех пор, пока они жуют пирожные, они довольны.

Шербаум:

— Эту обжираловку надо прекратить.

Некоторое время мы наблюдали за всей этой механикой: вилочки для пирожных поднимались и опускались, дамы без конца пили маленькими глотками, отставив мизинец. (Они называли это «лакомиться».)

Я попытался побороть отвращение Шербаума (а также свое):

— Собственно, это может только насмешить.

Но Шербаум различал за всем внутренние закономерности.

— Таковы ваши взрослые. И вот предел их мечты. Они достигли его. Свободно выбирают и свободно заказывают, вот что они понимают под демократией.