Конечно, у Бодлера меньше доверия к природной доброте человека, главный акцент – на естественности зла, тогда как влиянию общества с его несовершенствами отводится далеко не самая существенная роль. Он убежден, что и во всех пороках общественной сферы повинна именно природа человека. Признавая неоспоримым родство человека и природы, он считает, что именно этим родством предопределено нечто двойственное: человек – природное создание, дитя природы, и все телесное в нас – от нее. Естественное – это всеобщее в нас и по преимуществу физическое. Вместе с тем природа же наделила каждого человека индивидуальностью, умом, интеллектом, душой. Это другая ипостась природного в человеке, но только от самого индивида зависит, будет ли он культивировать ее в себе, и одни (тривиальная масса людей) пренебрегают этой возможностью, а другие («аристократы духа», денди) совершенствуют себя до изысканности и утонченности. Свой внутренний мир человек выстраивает сам, собственным старанием, в меру индивидуальных возможностей и умения, и чем дальше он уходит от примитивно-всеобщего и нивелирующего всех до состояния толпы, тем более в нем проявляется оригинальное, личностное. В этом смысле личность – феномен не столько естественный (naturel), сколько искусственный (artificiel), сотворенный человеческим интеллектом, трудом, культурой, моралью. В той же мере «искусственным», антиприродным феноменом является и общество в целом, и поэтому мыслителями XVIII века оно подвергалось острой критике за умаление первозданной доброты человека и искажение «естественной» морали.
Итак, мысль Бодлера развивается, исходя из аналогичного руссоистскому постулата двойственности человеческой натуры. Среди множества мыслей, которым персонажи последователей Руссо предаются в мечтательном уединении, пожалуй, самая важная – о неоднозначности, сложности, противоречивости всякого человека. Так, герой повести «Путешествие вокруг моей комнаты» Кс. де Местра рассуждает о том, что в нас живет наше «я» – душа, «наша благородная ипостась», и одновременно некто другой, или некий зверь (la bête), низменное, и признается: «…никогда еще я не видел так ясно своей двойственности»[707].
Разделяя в целом это направление мысли, Бодлер привносит в диалог с руссоизмом свои акценты, которые порой могут показаться возражением. В предисловии к «Новым необычайным историям» он противопоставляет Руссо и По, в рассказах которого обнажается изначальная порочность человека, однако тут же замечает, что Руссо был, бесспорно, прав, видя в человеке «развращенное животное». Вместе с тем, продолжает Бодлер, и «развращенное животное» вправе упрекнуть мыслителя за призыв вернуться к «естественной простоте», если понимать простоту только как примитивную дикость. Рассуждая далее о тех, кого современный человек называет дикарями, Бодлер отмечает, что есть немало способностей, утраченных цивилизованным человеком: все у́же становится горизонт его физических возможностей и даже талантов, тогда как человек создан существом разносторонним («encyclopédique»). В пространном пояснении Бодлера вполне внятно высвечивается, что автор далек от однозначного представления о человеке как о воплощении зла, так же как и от иллюзорной идеи изначально и абсолютно добродетельного дикаря. Ни одно из этих свойств человеческой природы Бодлер не абсолютизирует.
Характерно, что понятие «природа человека» в миросозерцании Бодлера является более важным, чем представление о естественном мире. Природа видится ему источником и соучастницей зла, неотъемлемого от человеческого бытия: в существах естественного мира воплощены все физические проявления зла, в homo sapiens сверх того – первородный грех и порочные мысли. В «Дневниках» Бодлера есть неразвернутые заметки о «естественной радости разрушения» и о присущей человеку «врожденной любви к преступлению» («Мое обнаженное сердце»). В заметках под названием «Гигиена» Бодлер говорит (со ссылкой на Демокрита): «Среди добродетельных людей больше таких, кто пришел к этому путем упражнения, чем тех, кто добродетелен от природы»[708], – допуская тем самым и добро как изначальный, хотя, может быть, и менее выраженный, чем зло, природный элемент в человеке.
Итак, главный акцент у Бодлера – на естественности зла, в понимании которого он не ограничивается рамками этического. Он скорее уравнивает этическое и эстетическое, когда утверждает (в статье о Готье), что всякое нарушение «всемирного ритма и просодии» можно рассматривать как преступление против нравственности. Поэтому и поэтическая мысль его простирается широко – от глубин падения в бездну зла и страдания до духовного воспарения к небесам («L’aube spirituelle» – одно из самых выразительных стихотворений в «Цветах Зла»). Странность и страдание – непременные атрибуты красоты в эстетике Бодлера, это общеизвестно и отмечено уже его современниками.