По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Единичное употребление слова, однако, не создало бы нужного эффекта; важно не столько произнесение или даже повторение слова (рассказчик знает об обучаемости птиц), сколько его употребление в момент, когда оно может восприниматься как элемент диалога. Невозможность объяснить феномен многократного, хотя и уместного употребления человеческого языка птицей, а главное – установить степень осознанности такового делает «речь» ворона или мистической, или апрагматической, бессмысленной и абсурдной, но в любом случае не умаляет производимого ею эффекта «жуткого»[390].

В творчестве Бодлера – в стихотворении «Часы» (1860) – на «Nevermore» ворона По эхом отзывается голос самого времени, который, напротив, понятен каждому и повторяет фразу «Помни!» «на всех языках»:

Remember! Не забудь! На языках любых
Я глоткою стальной вещаю всем народам[391].

Помимо одушевления предмета и интерпретации механически воспроизводимого звука как осмысленного послания, о влиянии По свидетельствует выражение «gozier de metal» (металлическая глотка), напоминающее «brazen lungs» (медные легкие) в описании боя часов в «Маске Красной смерти» (1842)»[392]; бодлеровский перевод данного рассказа был опубликован в 1857 г., хотя знакомство французского поэта с текстом состоялось, вероятно, несколько раньше; влияние же этого образа на собственное творчество Бодлера проявилось еще позднее. Можно предположить, что его художественное воображение пленила параллель между фигурой в маске и эбеновыми часами («маска, чья высокая, прямая фигура застыла в тени эбеновых часов»[393]), а также то, что голос принца Просперо перекликается с полуночным боем часов («[Эти слова] прозвенели по всем комнатам громко и отчетливо, ибо принц был вспыльчив и силен, а музыка смолкла по мановению его руки»[394]); этот бой или звон остается единственным ответом на гневный вопрос принца: «Кто посмел?» Часы, таким образом, символически «отвечают» за смерть – как в рассказе По, так и в стихотворении Бодлера (ибо о чем должен помнить человек, как не о смерти, memento mori?). Медное эхо часов из «Маски Красной смерти» необычным образом отзывается еще и в переписке Бодлера, и в его «Поэме гашиша» (1860). В письме Барбе д’Оревильи от 9 июля (1860?) Бодлер цитирует собственные стихи и сопровождает их комментарием: «то есть, когда я испытываю какое-либо желание, я подобен часам. – Мне кажется, что мое тиканье звучит на всех языках»[395]. Затравленный поэт взывает о помощи и публичном заступничестве почтенного литератора, сравнивая себя с часами, повторяющими свой упрямый призыв. Часы в этом контексте – фигура навязчивого желания и невозможности поэта объясниться с публикой. В «Поэме гашиша» образ медного гласа интериоризируется до такой степени, что полностью растворяется в описании наркотических видений, где звон колокольчиков – вероятная аллюзия на «Колокольчики и колокола» По – соединяется с образом сверхъестественных птиц, столь непохожих на ворона и при этом неожиданно столь схожих с ним:

Над моей головой летали яркие тропические птицы, и так как с большой дороги доносился звон колокольчиков, подвешенных к шеям лошадей, то эти два впечатления сливались в одно и я приписывала птицам это таинственное пение меди, и мне казалось, что у этих птиц металлический голос. Очевидно, они беседовали обо мне…[396].

Непонятный птичий язык – это язык видений, в которых поэт пытается угадать правду о себе и в которых создается иллюзия всепонимания.

Иноязычное изречение как индикатор границ постижимого – и как отголосок влияния По – фигурирует и в эссе «Мораль игрушки» (1853), завершающемся английским восклицанием «Puzzling question!»[397]. По сути, оно дублирует знак препинания в риторическом вопросе о мотивах, которые движут детьми, мгновенно ломающими игрушки: «Охвачены ли они мистическим гневом на эти мелкие вещицы, имитирующие род человеческий, или же подвергают их некоему масонскому испытанию, прежде чем ввести их в детскую жизнь?» Отсылая к цитате из Томаса Брауна, предваряющей рассказ «Убийства на улице Морг», эта английская фраза вместе с тем символизирует невозможность однозначно интерпретировать немую сцену: действие, совершаемое (бессловесным?) ребенком над безответной вещью. В отличие от По, оставляющего толику надежды («although puzzling questions, [these] are not beyond all conjecture»), Бодлер констатирует безнадежность попыток семиотического анализа даже самых обыденных и типичных действий – и их загадочное сходство с обрядовыми действиями.