Платье

Людовик с радостью мог рассчитывать, что жена приготовит ужин. Ему оставалось лишь «сунуть под стол ноги», пользуясь выражением Маринетты, которая для виду то и дело на это жаловалась. Гениальной поварихой она, конечно же, не была (ее любимым блюдом был торт из выложенных горкой блинов, разделенных единственно слоем тертого эмментальского сыра, который плавился, когда его ставили в духовку), однако земная пища занимала в его жизни лишь самое скромное место, поэтому ее стряпни Людовику хватало с лихвой. Она кормила его ужинами, содержавшими все необходимые питательные вещества, а больше ему ничего и не требовалось. В те редкие разы, когда маленький Жан-Пьер уезжал на каникулы с матерью без Людовика, по возвращении они, осмотрев заполненное доверху помойное ведро (мусор он в жизни никогда не выносил), приходили к выводу, что отец, оставшись один, питался исключительно сардинами в масле и сухарями. Даже хлеба, и то нигде не наблюдалось. Чаще всего он возвращался из офиса после восьми, когда булочные уже закрывались. А ему вообще было известно, что хлеб продается именно в них? Не факт. В итоге Людовик практиковал искусство консервного ножа, да на том, пожалуй, и все. Аналогичным образом он ценил, что ему не надо копаться в распределительном щитке, когда выбивало пробки. А вот Маринетта умела укротить предохранитель, прекрасно зная, чем винт для жести отличается от своего собрата для дерева. И даже могла с закрытыми глазами прочистить засорившийся сток раковины.

Она обожала, что муж взял на себя ответственность за их домашние финансы. И не только приносил домой деньги (сама она числилась домохозяйкой), но и с выгодой их вкладывал, изучая по вечерам биржевые курсы. Благодаря ему – в этом она ничуть не сомневалась – они никогда и ни в чем не испытывали недостатка. Он не один год просидел на скамьях факультета экономики и права. Познания Людовика в истории, географии и политике выходили далеко за рамки ее собственных. Муж не мог вбить гвоздь или задать температуру сорок градусов на каком-нибудь бытовом приборе, но знал назубок имена всех французских королей, от Хильдерика I до Луи-Филиппа. И даже мог назвать их в хронологическом порядке, ни разу не ошибаясь. Жена этим очень гордилась и не упускала случая поделиться своей радостью с теми, кто изъявлял готовность ее слушать.

Сходным образом они прекрасно распределили роли и в деле воспитания единственного сына, так что ни одному из них не приходило в голову на что-нибудь жаловаться и уж тем более что-то менять. Маринетта одевала Жан-Пьера, стирала, заботилась и кормила, попутно приглядывая, чтобы он регулярно катался на велосипеде. А Людовик помогал ему с учебой и водил по музеям.

Вытирая воду, Жан-Пьер думает о том, что никогда не видел отца на четвереньках с тряпкой в руке. А раз так, то можно ли его вообще представить в платье? Отец в платье: хороша шуточка!

20 часов 20 минут

– Ладно, брось, Изабель… Рано или поздно само высохнет.

Утопая в диване с ведром у ног, Жан-Пьер взволнованно думает о матери и отце. Надо было чаще говорить им, что он их любит. А теперь их больше нет. Где они сейчас? И зачем забрали с собой свой мир?

Вытирая лоб, Изабель убирает ванную и часть коридора. Жан-Пьер едва ли помог ей. По своему обыкновению, взялся за дело из рук вон плохо. Да, в этом отношении особыми талантами он точно не похвастается.

– А все из-за какого-то платья, – вздыхает она, – а еще из-за упрямой, ослиной головы!

На секунду он замирает в страхе, боясь, что она назовет его «козлом». Но нет, до этого жена еще не дошла, так что у него, судя по всему, есть все основания для счастья.

– Давай на этом остановимся, Жан-Пьер.

– Так я тебе о том и говорю, давай остановимся, и дело с концом, – соглашается он, угрюмо глядя перед собой.

Изабель открывает ящичек, достает из него меню японского ресторана на первом этаже их дома и рассеянно пробегает его глазами.

– Думаю, они скоро будут…

– Кто?

– Соланж с Полем.

– Обалдеть! – с горькой иронией в голосе бросает Жан-Пьер.

Она огорчена, он опустошен. При взгляде на них можно подумать, что они только что пересекли финишную черту парижского марафона. И что их результаты отнюдь не сулят славы. Так или иначе, а выигрывают всегда либо эфиопы, либо кенийцы, так что…

После затянувшегося на несколько минут молчания Жан-Пьер выходит из состояния летаргии.

– Черт, мне в голову вдруг пришла мысль – надеюсь, они не припрутся со своей девицей? А то у меня нет никакого желания изображать из себя приходящую няню.

– Жан-Пьер, ну хватит уже…

– Прости, но вечер с подгузниками и «Блединой» мне точно не улыбается.

– Ей девятнадцать лет…

– Кому?

– Дочери Поля и Соланж! В этом возрасте подгузники уже не меняют. И пищу употребляют твердую.

– Пусть так, но в четыре лошадки я играть тоже не хочу.

– В четыре лошадки в девятнадцать тоже не играют. И если уж на то пошло, то по нашим временам не играют вообще.

– А мне почем знать? Я в детях вообще ни черта не смыслю.