Платье

– Ну да, ну да… Прости, что не помню ни фамилий всех твоих пациентов, ни их семейного положения, ни размера обуви. Впрочем, мне вообще о них лучше знать как можно меньше.

– Почему это?

– Так к ним меньше привязываешься. Возьми, к примеру, Макаряна, вот ты напомнила мне, что он умер, и мне за него уже больно… Бедолага… Тем более такой молодой.

– Ему было семьдесят восемь лет.

Он опять упустил шанс промолчать. И тем не менее…

– Меланома на языке… Какой ужас!

– А будь она у него на спине, тебе что, было бы полегче?

Изабель наблюдает, как муж барахтается, не в состоянии вывернуться из ситуации, достойной подмостков бульварного театра, не испытывая ничего, кроме смущения. Как же хорошо, что, кроме нее, его падения больше не видит никто. На публике ей было бы совестно, она просто сгорела бы со стыда. Только бы воздержался от чего-то подобного в присутствии Поля и Соланж.

Жан-Пьер поистине жалок. Даже не знает, как выкрутиться. Что на него такое нашло, что он взялся ломать эту комедию и забрел на чужую территорию? Теперь битый час терпит неудачу за неудачей и прекрасно отдает себе в этом отчет.

Бокал перед ним пуст. Он наполнил бы его опять, но поминать умершего от рака армянина вином с виноградников города Бона как-то не принято. Это произвело бы не самый лучший эффект. И вряд ли сослужило ему хорошую службу.

В итоге он говорит – лишь бы не молчать:

– Охренеть… Рак языка… В точности как у Мишеля Дельпеша…[9]

– Я могу поинтересоваться, с какого боку здесь вообще Мишель Дельпеш?

– Твой рассказ напомнил мне историю Мишеля Дельпеша… Она меня просто убила! Вот видишь, ты вонзила мне в рану нож, а теперь все ковыряешь и ковыряешь!

– Как это?

– Я только-только начал отходить после смерти Мишеля, а из-за тебя в моей душе все всколыхнулось с новой силой!

– Мишель?

– Ну да! А кто же еще! Мишель! Мишель Дельпеш! Представь себе, что я очень даже его любил.

Откуда эта внезапная страсть к Мишелю Дельпешу? Изабель не помнит, чтобы муж когда-то напевал под нос «Лоретту» или «Когда я был певцом». Как не помнит и пластинки «Мишеля», как он его теперь задушевно называет (наверняка сошел с ума), в собранной им коллекции виниловых дисков. Генсбур – да, Дютрон – да, Башунг – да, но только не Дельпеш. Коллекция дисков, которая на время обосновалась в подвале, чтобы когда-нибудь закончить свои деньки на тротуаре в день, когда в квартале объявят сбор старых, ненужных вещей. Переезд в подвал, само собой разумеется, организовала Изабель.

19 часов 14 минут

Оставив его в трауре, она идет на кухню и распаковывает мясо, купленное накануне на ужин. От вида этого куска, который Жан-Пьер с мясником называют «зрелым», наверняка примкнув к мерзейшему заговору пожирателей плоти, к ее горлу подкатывает тошнота. Вырезка напомнила ей опухоль Сержа Макаряна. Приятным такое зрелище точно не назовешь… Ей в жизни не проглотить ни одного кусочка!

Что до мужа, то он по-прежнему разговаривает в гостиной с самим собой о посмертной любви к обожаемому исполнителю. Вот идиот, а!

Она кладет мясо на противень, солит его, льет тонкой струйкой растительное масло, как ее когда-то научила мать, и ставит в духовку. Надеясь, что обжигающий жар выжжет из памяти вид этой гранатовой плоти, от которой в голове, да и на языке, вновь вертятся ужасы Кошена.

А если остаться на кухне и подождать, когда мясо будет готово? Смотреть, как таймер духовки будет отсчитывать минуты до тех пор, пока наконец не заявятся друзья. Но самое главное – не оказаться опять лицом к лицу с мужем.

Но не успевает она еще доработать до конца проект своего одинокого времяпровождения, как он уже здесь… Жан-Пьер просачивается на кухню, скользит ей за спину и обнимает за талию. Он так давно не прибегал к таким нежным жестам, что Изабель от этого охватывает удивление. Более того, даже шок. Что это с ним? Что ему надо? У него наверняка что-нибудь на уме, причем далеко не самое достойное.

– Прости меня, солнышко… Я же говорил тебе, что устал. Да и потом, все эти утраты, Макарян, Дельпеш… Все эти истории о раке… Согласись, что до веселья здесь далеко… Меня это гнетет. Давай лучше…

Фразу до конца он не договаривает. Вместо этого зарывается лицом в шею Изабель, которая по-прежнему стоит к нему спиной. Когда-то этот жест принес бы ей успокоение и даже немного возбудил, но сейчас от его прикосновения она лишь чувствует себя не в своей тарелке. Поворачиваться у нее нет ни малейшего желания. Только не это. Надо обязательно занять чем-нибудь руки. Она берет нож, придвигает к себе разделочную доску и кладет на нее помидор.

Под лезвием из плода брызжут фонтанчики сока. Жан-Пьер представляет, как она вонзает его ему в брюхо. Как он застывает в изумлении и пучит глаза на ее холодное, непроницаемое лицо, а она совершенно бесстрастно смотрит, как он соскальзывает на выложенный плиткой пол. Пронзаемый этими гнусными образами, Жан-Пьер размышляет о том, к какому специалисту ему лучше обратиться? К психиатру? Психоаналитику? Психологу? Ну уж нет! Это доставило бы жене слишком уж большую радость.