Письма незнакомке

О, эта читка! Думаю, ни один из нас не забудет ее по гроб жизни. Гостиная на улице Франциска Первого была тщательно убрана с тем искусством, с которым готовится разве что театральная постановка. Свет повсюду был приглушен, горела только большая венецианская лампа. Ее молочное сияние мягко изливалось на чтеца, на рукопись и на чудесную ветку цветущей сливы в китайской вазе за спиной Шалона. Телефон был выключен. Слуги получили приказ не беспокоить нас, что бы ни случилось. Шалон заметно нервничал, был наигранно весел, держался довольно раскованно. Госпожа Пекс светилась и торжествовала. Она усадила его в кресло, поставила рядом стакан воды, поправила абажур; он надел большие роговые очки, откашлялся и наконец приступил к чтению.

Не успел он озвучить и десяти фраз, как мы с Фабером переглянулись. В оценке произведений, относящихся к некоторым видам искусства, допустимы ошибки, в силу того, что манера исполнения, само видение могут поразить своей новизной и тем самым создать ложное впечатление, однако чего стоит писатель, распознается в несколько фраз. Худшее тотчас стало очевидным: Шалон не умел писать, у него напрочь отсутствовал писательский дар. Ребенку могут быть присущи наивность, непосредственность. Но Шалон писал пошло, глупо. Мы скорее ожидали от этого тонкого, сведущего в искусстве человека чего-то слишком сложного. А то, что он читал, было противоположностью, просто романом для простушек, к тому же дидактическим, скучным и примитивным. Ничтожность формы после двух глав дополнилась еще и ничтожностью сюжета. Мы с отчаянием поглядывали друг на друга. Бельтара едва заметно пожимал плечами и говорил мне взглядом: «Подумать только!» Фабер качал головой и, казалось, шептал: «Возможно ли это?» Я смотрел на Глэдис Пекс. Отдавала ли она себе отчет в реальной ценности того, что он читал? Она начала слушать, явно настроившись на благожелательный лад, однако очень быстро забеспокоилась и время от времени бросала в мою сторону вопросительные взгляды. «Вот ужас-то! – думал я. – Что я ей скажу?»

Чтение длилось более двух часов, во время которых ни один из присутствующих не произнес ни звука. Плохая книга полна патетики и неспособна ничего скрыть. Превосходные намерения проявляются в ней с такой детской неловкостью. В ней так видна наивная душа автора. Слушая Шалона, я с изумлением открывал в нем целый мир разочарований, меланхолии, «загнанной вглубь» сентиментальности. Я говорил себе, что было бы занятно написать такую книгу, герой которой сам был бы автором дурного романа, и дать целиком текст этого романа, который показал бы персонаж в новом и неожиданном ракурсе. Пока Шалон читал свой текст, его выраженная в невероятно нелепой форме сентиментальность наводила на мысль о трогательной любви какого-нибудь чудовища.

Когда он закончил чтение, все какое-то время молчали. Мы надеялись, что Глэдис Пекс выручит нас. В конце концов, она была хозяйкой дома и именно она устроила этот вечер. Но от нее несло мрачной враждебностью. Бельтара, отличающийся героическим хладнокровием уроженца Юга, наконец понял, что следует пожертвовать собой, и сымпровизировал подходящую случаю тираду. Он объяснил наше молчание волнением, поблагодарил миссис Пекс, без которой эта прекрасная книга никогда не была бы написана, и, повернувшись ко мне, заключил: «Сиврак, конечно, почтет за честь отнести книгу своему издателю».

– О! – воскликнул я. – Мой издатель или любой другой… Думаю, миссис Пекс и сама…

– Ну почему же любой другой? – живо отозвался Шалон. – Нет, твой издатель мне весьма по душе, он очень опытный. Если бы ты согласился взять на себя хлопоты, то доставил бы мне удовольствие.

– Ну конечно, мой дорогой, нет ничего проще.

Молчание миссис Пекс становилось тягостным. Она позвонила, попросила принести оранжад, пирожные. Шалон постарался отыскать более конкретные причины для радости.

– А что вы думаете об Алисе? – спросил он.

– Чудесный образ, – отвечал Бельтара.

– Не правда ли, сцена примирения очень правдива?

– Лучшая из всех, – закивал Бельтара.

– О нет! – воскликнул Шалон. – Я не думаю, что эта сцена лучшая. Лучшая, возможно, та, где описывается встреча Джоржианы и Сильвио.

– Ты прав, – примирительно проговорил Бельтара, – эта сцена еще выразительнее.

Госпожа Пекс отвела меня в сторонку:

– Прошу вас, будьте откровенны. Это нелепая чушь, не правда ли? Совершенно безнадежная?

Я кивнул.

– Но почему? – продолжала она. – Если бы я только могла подумать… Он казался таким умницей.

– Но он и впрямь весьма умен, дорогая миссис Пекс. Творческий процесс и беседа – совершенно различные области человеческой деятельности. Не мудрено и обмануться.

– No, no, it’s unforgivable…[25] – промолвила она. – Главное, чтобы это не было опубликовано. После того, о чем я во всеуслышание возвестила… Не правда ли, нужно ему сказать, что это полнейшая чушь, что представлять такое на суд читателей стыдно?