Письма незнакомке

Дом Пексов очень красив, они отреставрировали небольшой прованский замок, возвышающийся над заливом. Контраст между суровостью окрестного пейзажа и внешнего вида дома и просто сказочным комфортом внутренних покоев производит феерическое впечатление. Сады поднимаются по склону скалы затейливыми террасами, для устройства которых потребовались тонны бетона. Чета Пекс, не поскупившись, перевезла из Италии кипарисы, чьи декоративные высокие стволы окаймляли искусственно созданный и агрессивный по духу пейзаж. Когда я приехал, дворецкий сообщил мне, что господин Шалон занят, и заставил меня довольно долго дожидаться.

– Ах, дружище, я и не знал, что значит трудиться, – признался Шалон, наконец приняв меня. – Когда я пишу, то испытываю такую радость, так много всего приходит в голову. Мысли осаждают меня, пьянят. Перо не в силах поспевать за образами, воспоминаниями, размышлениями, рвущимися из закромов памяти. Тебе это знакомо?

Я смиренно признался, что подобные кризисы переизбытка вдохновения у меня случаются скорее редко, и добавил, что мне кажется естественным, что он в большей степени, чем я, является избранником, на которого снизошла божественная благодать, и что его затянувшееся молчание позволило ему накопить столько материала, сколько не смог накопить ни один из нас.

Я весь вечер провел с Шалоном один на один (миссис Пекс находилась в Париже) и нашел в нем любопытные перемены. До сих пор одной из его самых обаятельных черт являлась способность вести занимательнейшие беседы. У меня было мало времени на чтение, и я ценил то, что Шалон читал все подряд. Именно благодаря ему я открывал для себя самых интересных из молодых авторов. Поскольку он каждый вечер где-то бывал, либо в театре, либо в свете, никто в Париже не знал о жизни света, обо всех этих историях, личных драмах, больше его, никто не знал и столько острот, как он. А главное, Шалон был одним из тех редких друзей, с которыми всегда можно было поговорить о себе, о своей работе, причем чувствуя, что он по-настоящему тобой интересуется и во время вашего разговора не думает о себе. Все это вместе и составляло его очарование.

Но тот Шалон, которого я увидел в Ла-Напуле, был совершенно иным. За два месяца он не открыл ни одной книги, ни с кем не виделся. Он просто не мог говорить ни о чем другом, кроме своего романа. Я принялся было рассказывать ему о наших друзьях. Он слушал меня ровно одно мгновение, затем вынул из кармана блокнот и что-то записал в него.

– Что ты делаешь? – поинтересовался я.

– Ничего особенного, просто пришла в голову мысль, которая пригодится для книги… Не хочу упустить.

Еще через мгновение, когда я пересказывал ему остроумное словцо одной из моделей Бельтара, блокнот снова появился у него в руках.

– Опять! Да у тебя, я смотрю, просто мания какая-то.

– Дорогой мой, дело в том, что один из моих персонажей некоторыми своими чертами напоминает Бельтара. То, что ты рассказал, может мне пригодиться.

Стало ясно: он находится во власти чудовищной формы профессионализма, свойственной неофитам, того рвения, которое обычно охватывает новообращенных. Я захватил с собой в поездку несколько страничек своей новой книги, чтобы почитать их Шалону и узнать, что он об этом думает, как делал всегда. Но добиться того, чтобы он выслушал меня, было невозможно, и я решил, что он стал невыносимым занудой. Он окончательно вывел меня из себя, взявшись свысока судить о мастерах пера, к которым мы обычно относились с уважением.

– Ты находишь, что Стендалю присуща естественность? Да… Неужто тебя это так уж восхищает? В сущности, что «Пармская обитель», что «Красное и черное» – это «романы с продолжением», не более того. Мне кажется, можно было бы и получше писать…

Покидая его, я с облегчением вздохнул.

Вернувшись в Париж, я тотчас оценил незаурядные организаторские способности Глэдис Пекс. О книге Шалона уже вовсю трубили, причем в весьма достойном ключе. Ни следа той грубой и шумливой рекламы, которая отпугивает людей тонких. Казалось, эта женщина нашла секрет рекламы, она словно наводила на имя творца некий неяркий загадочный свет. Поль Моран[24] говаривал о ней как о человеке, с которого начался герметизм.

Со всех сторон на меня сыпались вопросы: «Вы вернулись с Юга? Шалона видели? Кажется, его книга – это нечто?»

Глэдис Пекс провела март в Ла-Напуле, после чего поведала нам, что книга почти закончена, но Шалон не пожелал ей ничего показывать. Он, дескать, заявил, что его произведение представляет собой нечто настолько целостное, что вырывать из его ткани отдельные фрагменты равносильно грубому насилию.

Наконец в начале апреля Глэдис известила нас, что Шалон возвращается и что, по его просьбе, она созывает нас к себе в одну из суббот, для того чтобы послушать, как он будет читать роман.