Письма незнакомке

– Подождите немного, прошу вас. Вы не представляете, какую боль это ему причинит. Завтра, встретившись с ним один на один, я попытаюсь… А нынче вечером пожалейте его, уверяю вас, так нужно.

На следующий день при первой же попытке покритиковать какую-то мелочь Шалон встретил мое несмелое и пустяковое замечание буквально в штыки, я почувствовал, что это его страшно задело, и тут же утратил смелость продолжать в том же духе. Довольно долгий опыт научил меня тщетности подобных попыток. Ну к чему было в очередной раз разыгрывать вторую сцену первого акта «Мизантропа»? Я знал, что услышу в ответ: «А все-таки мои стихи не из плохих»,[26] – и у меня не достанет жесткости, чтобы ответить. И почел за лучшее тут же дать задний ход. Я ушел, унося под мышкой его рукопись. Ее я тотчас доставил своему издателю, сказав лишь, что это книга Шалона.

– Да неужто это книга Шалона? – послышалось в ответ. – Как я рад, что вы принесли ее мне. Я столько слышал о ней. Очень признателен вам, мой друг, что вы подумали обо мне. Не кажется ли вам, что правильно было бы немедля подписать с ним контракт на десять лет?

Я посоветовал ему немного подождать. У меня еще оставалась надежда, что он прочтет текст и откажется издавать его. Но вы же знаете, как это бывает. Мое имя, имя Шалона – с него этого было довольно. Он отослал рукопись в типографию, не ознакомившись с нею. Новость об этом утешила Шалона, расстроенного поведением покровительницы.

Госпожа Пекс выжидала три дня, давая мне время выяснить с Шалоном отношения. Но когда она узнала, к чему это привело, то, подобно безукоризненно честной и бескомпромиссной протестантке, осыпала меня суровыми упреками за мое малодушие и написала Шалону сухое письмо, которое он с возмущением показал нам на следующий день. Долго искал он причину столь несправедливого суждения в свой адрес со стороны миссис Пекс. И остановился на совершенно нелепой мысли, которая позволяла ему не чувствовать себя униженным: он вообразил, что Глэдис Пекс узнала себя в образе смешной англичанки – одного из персонажей его сочинения. После чего обрел безмятежное состояние духа и выбросил ее из головы.

Три месяца спустя книга увидела свет.

Пресса отнеслась к ней довольно положительно. Шалон был слишком симпатичным малым, чтобы кто-то возжелал причинить ему хоть малейшую неприятность. Критики из числа друзей писали о ней благожелательно, другие просто отмалчивались.

А вот молва оказалась беспощадна. Не прошло и нескольких дней, как не осталось никого из знакомых, кто при встрече со мной не бросил бы мне: «Как вам Шалон? Вы это видели? Это нечто непозволительное!..» Не прошло и месяца, как весь Париж, не прочтя романа, уже знал, что читать его не имеет смысла. На витринах книжных магазинов прекрасные желтые обложки книги сперва поблекли до бледно-лимонного, а затем стали покрываться пылью и чернеть. Под конец года тираж почти нетронутым вернулся к издателю, который терял вложенные средства, а Шалон обвинял беднягу в том, что тот его ограбил.

Надо сказать, провал сильно изменил его, сделав желчным. Теперь он делил человечество на два разряда: на «тех, кто хорошо отнесся к моей книге» и «тех, кто скверно отнесся к моей книге». Это делало его жизнь в обществе чрезвычайно нелегкой. Когда речь шла о приглашении на ужин, он отвечал:

– Только не этого. Я его не выношу.

– Почему? – спрашивал Фабер. – Он очень умен и вовсе не злой человек.

– Разве? Он даже не поздравил меня с выходом книги, – звучало в ответ.

Этот прежде столь скромный и приятный человек просто распух от тщеславия. Он постоянно носил в кармане хвалебную заметку, которой я добился для него с огромным трудом, и читал ее каждому встречному. Когда какой-нибудь критик перечислял талантливых романистов нашего поколения, Шалон негодовал, что не упомянут среди прочих. «Этот Биду – ничтожество!» – говорил он. Или же: «Не ожидал этого от Жалу…» Вскоре, уподобившись безумцам, которые, обвинив всех соседей в преследовании, кончают тем, что начинают видеть врагов в собственной жене и детях, он пришел к мнению, что «Пятерка» не была по-настоящему благожелательна к его книге, и понемногу отдалился от нас.

Возможно, среди других, менее информированных, людей он бы и смог обрести уважительное и бескорыстное доверие, с которым мы так долго к нему относились. Три раза подряд он не пришел на наши встречи. Бельтара написал ему и не получил ответа. Наконец было решено, что я отправлюсь к нему как посланник «Четверки».

– В сущности, несчастный малый не виноват в том, что лишен таланта, – посчитали мы.

Я застал его дома, был принят, но очень холодно.

– Нет, нет, – сказал он мне, – правда состоит в том, что люди – мерзкие существа, и вы стоите не больше других. Пока я оставался для вас советчиком, восторженным поклонником, вы были моими друзьями. Стоило мне пожелать самому выступить в качестве творца, как ты, ты больше других, почувствовал во мне возможного соперника и окружил мою книгу молчанием.

– Я? – поразился я. – Да если бы ты только знал, сколько я для тебя сделал…