Письма молодого врача. Загородные приключения

Но со всей серьезностью заявляю, Берти, что многое из того, что кажется в жизни самым печальным, может оказаться совершенно иным, если мы сможем верно выбрать точку рассмотрения. Я постарался изложить тебе свои взгляды на это на примере пьянства и аморального поведения. Однако думаю, что в плане физическом эта закономерность применима более явственно, чем в плане моральном. Все «физические» жизненные беды, похоже, достигают своей кульминации в смерти, однако смерть, как я ее видел, не была болезненным или ужасным процессом. Во многих случаях человек умирает, не испытав за все время смертельной болезни такой боли, какая бывает при панариции[5] или абсцессе челюсти. И очень часто смерть, кажущаяся просто жуткой для наблюдателя, является не очень мучительной для умирающего. Когда человека сбивает поезд и разрезает его на куски или когда он выпадает из окна пятого этажа и ломает себе все кости, несчастные зрители трясутся от ужаса и находят повод для пессимистических размышлений о Провидении, которое допускает подобное. Однако весьма сомнительно, что покойный, имей он возможность говорить, что-нибудь об этом вообще вспомнит. Как изучавшие медицину мы знаем, что хотя боль обычно ассоциируется с раковыми заболеваниями и болезнями брюшной полости, все-таки при некоторых видах лихорадки, апоплексии, септических болезнях, заболеваниях легких, короче – в огромном количестве серьезных случаев, больные не испытывают сильных страданий.

Помню, как я был потрясен, впервые увидев прижигание при лечении заболевания позвоночника. Раскаленный добела щуп прижали к спине пациента без всякого обезболивания, и меня замутило от тошнотворного запаха горелого мяса. Однако, к моему изумлению, пациент ни разу не вздрогнул, на его лице не дрогнул ни один мускул, а на мои последующие расспросы он заверил меня, что процедура прошла совершенно безболезненно, что впоследствии подтвердил хирург. «Нервы разрушаются с такой полнотой и быстротой, – пояснил он, – что не успевают передать болевые импульсы». Но если это так, то как быть со всеми сожженными на кострах мучениками, жертвами краснокожих и прочими беднягами, страданиям и твердости которых мы поражались? Возможно, что Провидение не только не жестоко само по себе, но и не позволяет человеку быть жестоким. Твори страшнейшие зверства, и оно вмешается со словами: «Нет, я не позволю, чтобы страдало мое бедное дитя», а затем наступает притупление чувствительности нервов и летаргия, которая вырывает жертву из лап мучителя. Давид Ливингстон[6] в лапах льва должен был выглядеть как образец жертвы зла, однако сам он описал свои ощущения скорее как приятные, нежели мучительные. Я совершенно убежден, что, если бы новорожденный младенец и только что умерший могли сравнить свои переживания, первый бы оказался страдальцем. Недаром каждый новый житель планеты первым делом открывает беззубый рот и энергично протестует против воли судьбы.

Каллингворт написал притчу, которую мы опубликуем в нашей новой удивительной еженедельной газете.

«Ломтики сыра заспорили, – пишет он, – о том, кто сделал сыр. Кто-то подумал, что нет данных, чтобы об этом спорить, кто-то заявил, что он получается при помощи кристаллизации пара или из-за центробежного притяжения атомов. Кто-то предположил, что к изготовлению сыра имеет отношение большое блюдо, но даже самые мудрые не смогли прийти к заключению о существовании коровы».

Мы с ним едины во мнении, что бесконечность находится за пределами нашего восприятия. Мы расходимся лишь в том, что он в деятельности вселенной видит зло, а я добро. Ах, какая же это все-таки тайна! Давайте будем честны и скромны и станем думать друг о друге хорошо. Над крышей дома напротив мне подмигивает созвездие, хитро подмигивает крошечному созданию с пером и бумагой, с серьезными взглядами на то, чего он не понимает.

Так вот, вернусь к конкретике. Со времени моего последнего письма прошел почти месяц. Дата врезалась мне в память, поскольку я писал тебе на следующий день после того, как Каллингворт поранил меня дротиком. Ранка нагноилась, что пару недель не давало мне писать, но сейчас все зажило. Мне столько хочется тебе рассказать, но когда я смотрю на это серьезно, то остается не очень-то много.

Прежде всего о практике. Я говорил тебе, что мне выделят кабинет напротив кабинета Каллингворта, и он передаст мне всех хирургических больных. Несколько дней мне было совершенно нечего делать, кроме как слушать, как он ругается с пациентами, пререкается с ними или произносит обращенные к ним речи с верхней ступеньки лестницы. Однако у входной двери рядом с табличкой Каллингворта прикрепили огромную табличку с надписью «Доктор Старк Монро, хирург», и я возгордился, когда впервые ее увидел. На четвертый день ко мне явился больной. Он не знал, что оказался по-настоящему первым моим пациентом. Возможно, поняв это, он не стал бы вести себя так задорно.