Письма молодого врача. Загородные приключения

Другой больной пожаловался на «нехорошие предчувствия».

– Дорогой мой, – сказал ему Каллингворт, – принимайте лекарство. А если не поможет, проглотите пробку, нет ничего лучше, когда одолевают нехорошие предчувствия.

Насколько я мог судить, большинство пациентов считало утро у Каллингворта чрезвычайно забавным развлечением, омрачаемое лишь переживанием, как бы кому-то из них не стать предметом насмешек.

Так вот, с получасовым перерывом на обед этот необычный прием продолжался до без четверти четырех дня. Когда ушел последний пациент, Каллингворт повел меня в аптеку, где на стойке были разложены монеты согласно номиналам. Там было семнадцать полусоверенов, семьдесят три шиллинга и сорок шесть флоринов – итого тридцать два фунта, восемь шиллингов и шесть пенсов. Каллингворт все пересчитал, затем смешал золото и серебро в одну кучку и стал помешивать монеты пальцами. Наконец, он ссыпал выручку в холщовый мешочек, который я видел прошлым вечером, и затянул его обувным шнурком.

Мы отправились домой, и эта прогулка стала для меня самой необычной частью того невероятного дня. Каллингворт шествовал по центральным улицам с полным денег холщовым мешочком в вытянутой руке. Я и его жена шли по обе стороны от него, словно служки, поддерживающие священника. Так мы и шагали до самого дома, а люди останавливались и глазели на нас.

– Я всегда специально прохожу через докторский квартал, – сказал Каллингворт. – Сейчас мы как раз тут. Они все подходят к окнам, скрежещут зубами и дергаются, пока я не скроюсь из виду.

– Зачем тебе с ними ссориться? Что в них такого? – спросил я.

– Фу! Что толку разводить околичности на этот счет? – ответил он. – Все мы пытаемся перегрызть друг другу глотки, так к чему же лицемерить? Никто из них обо мне слова доброго не скажет, так что мне нравится их злить.

– Должен сказать, что не вижу в этом никакого смысла. Они твои собратья по профессии, с таким же образованием и такими же знаниями. Зачем же на них наседать?

– Вот и я так говорю! – воскликнула его жена. – Очень неприятно ощущать себя окруженным врагами со всех сторон.

– Гетти злится, потому что их жены с ней не общаются, – ответил Каллингворт. – Вот взгляни-ка, дорогая, – потряс он мешочком. – Это куда лучше, чем сборище безмозглых женщин, которые пьют чай и болтают у тебя в гостиной. Я заказал большой плакат, Монро, с надписью, что мы не желаем расширять круг своих знакомых. Горничной велено показывать его всем подозрительным посетителям.

– Почему бы тебе не зарабатывать деньги практикой и не поддерживать хорошие отношения с коллегами? – спросил я. – Ты говоришь так, будто это вещи несовместимые.

– Так оно и есть. Что толку ходить вокруг да около, старина. Мои методы как один непрофессиональны, и я нарушаю все мыслимые правила медицинского этикета. Ты же прекрасно знаешь, что вся Британская врачебная ассоциация воздела бы руки от ужаса, если бы увидела то, что ты лицезрел сегодня.

– А почему бы не придерживаться профессионального этикета?

– Потому что мне лучше знать. Старина, я сын врача и много чего насмотрелся. Я родился внутри этой системы и видел все механизмы. Весь этот этикет – приемчик ради того, чтобы удерживать практики в руках старшего поколения, для того, чтобы не давать проходу молодежи и перерезать все пути, по которым они могут подняться наверх. Я часто слышал подобное от отца. У него была самая большая практика в Шотландии, однако мозгов у него не было ни на грош. Он добился всего с помощью старшинства и благообразия. Не толкайся, а дождись своей очереди. Все это хорошо, дружище, когда ты впереди, но как насчет всего этого, когда только пристроился в хвост? Когда я на вершине, я могу взглянуть вниз и сказать: «Так, молодежь, принимаем очень строгий этикет, и прошу вас расти тихо и не смещать меня со столь удобного положения». В то же время если они поступят так, как я им говорю, я буду глядеть на них, как на непроходимых болванов. Что скажешь, Монро, а?

Я мог лишь сказать, что, по моему мнению, он слишком низко ценит врачебную профессию и что я не согласен ни с одним его словом.

– Ну, дружище, можешь не соглашаться, сколько тебе угодно, но если собираешься со мной работать, то ты должен послать этикет к черту!

– Я не могу этого сделать.

– Ну, если ты такой белоручка, то можешь сматывать удочки. Насильно мы тебя не держим.

Я ничего не ответил, но когда мы вернулись, я поднялся наверх и собрал вещи с намерением вернуться в Йоркшир вечерним поездом. Каллингворт зашел ко мне в комнату и, увидев меня в таком состоянии, принялся рассыпаться в извинениях, которые бы удовлетворили куда более щепетильного человека, чем я.

– Ты будешь поступать так, как считаешь нужным, дорогой мой. Если тебе не нравятся мои методы, можешь попробовать придумать свои.

– Это вполне приемлемо, – ответил я. – Однако несколько унизительно слышать про «сматывай удочки» каждый раз, когда возникают расхождения во мнениях.

– Ну-ну, я не хотел тебя обидеть, и такое больше не повторится. Больше я ничего сказать не могу, так что пойдем чаю выпьем.