Первая жена

Находясь в детском доме, Надя с самого раннего детства была приобщена и вовлечена в интимную жизнь коллектива. Многие постельные сцены взрослеющих подростков происходили практически на виду у малышни. Ну если и не нарочито, не специально, то все равно заметно. Где там скрыться-то? В кладовках, снизу доверху заваленных старыми одеялами и поломанными стульями? В углах больших спален, которые никогда не бывали абсолютно пустыми? В туалетах, которые не имеют задвижек и крючков? Там было все на виду, все доступно взору другого, все обсуждаемо, открыто и, понятное дело, цинично.

Малышню особо не трогали, но как только девчонки подрастали, их начинали хватать за руки, тащить по углам, не слушая возражений, не принимая сопротивления. С девчонками то и дело случались беременности, но заведующая, надо отдать ей должное, периодически организовывала медосмотры, и гинеколог состоял чуть ли не в штате. Ну не на ставке, конечно, и тем не менее… Во всяком случае до родов ситуация не доводилась. По крайней мере, на памяти Надежды таких случаев не было. Аборты да. Это было принято. И даже какое-то обезболивание. И даже, помнится, беседы с девушками вели, вплоть до раздачи презервативов.

Надежда очень болезненно воспринимала воспоминания о том периоде жизни. И подчас даже не сами события, а приближение к ним, прикосновение… Ощущения тоски, глубоко затаенной раны, которая ныла, не переставая… Первая любовь, кроме страданий, не принесла ничего. Вечная тоска по матери, которая не утолялась никогда, страх и ужас перед будущим. Как жить без этих, пусть опостылевших, но таких привычных стен? С кем искать отношения и как их строить? Здесь все было дано изначально – кров, еда, одежда, соседи по спальне, воспитатели. Никого и ничего не надо выбирать. Все уже выбрано за тебя. Вплоть до меню, до цвета нижнего белья и всей казенной одежды. Вплоть до вкуса зубной пасты и склизкого мыла, к которому даже страшно было прикасаться, а не то чтобы брать в руки и размазывать эту жуткую вонючую слизь. Почему-то именно мыло вызывало в ней особую гадливость. Мыло и неистребимый запах хлорки в туалете.

Иногда ей казалось, что она выкинула из памяти те годы тотального дискомфорта, на которые волею судьбы была обречена. Она не позволяла себе погружаться в воспоминания. Она практически ничего не рассказывала ни мужу, ни дочери о подробностях детдомовской жизни. Дай волю, она бы зачеркнула всю ту жизнь черным фломастером. Все свои детские страхи, невыплаканные слезы, жгучую потребность в нежности, неудовлетворенное желание поделиться с кем-то близким своими сомнениями, тревогами, мечтами…

Всю эту боль она с удовольствием зачеркнула бы черным цветом, закопала бы глубоко, а сверху, присыпав хорошей землей с удобрениями, засеяла бы цветами. Собственно говоря, именно так она мысленно и поступила. Даже первую свою любовь не вспоминала. Грубый, дерзкий мальчишка, который лапал всех девчонок подряд…

Меру ее страдания трудно описать. Плакать без видимой причины у них не было принято. Уединиться, погрузившись в спасительное одиночество и грусть, – нереально. Оставались только ночи, когда она кусала подушку, чтобы не разрыдаться в голос, засыпала лишь под утро, и черные круги под глазами долго-долго не покидали ее лицо, чуть ли не до самого выхода из детского дома. А потом – поиски матери, работа… Как-то отошла, переболела…

Когда встретила Глеба, не поняла сразу, что влюбилась. Просто ощутила силу, надежность, крепкое мужское плечо. Ничего подобного в ее жизни не было, и она просто облокотилась на это плечо, прижалась, доверилась, а потом, видно, и полюбила, оценив благородство супруга и его, пусть непростой, но все же положительный характер.

Собственно, вся ее женская история до сегодняшнего момента может уложиться в этом незатейливом рассказе. В самом деле: нереализованное первое чувство – раз, муж – два. Не густо для сорокалетней женщины.

Но Надежду ее жизнь вполне устраивала, она абсолютно искренне считала себя счастливой женой и матерью, и никакие сомнения на этот счет ее не посещали. Вадим внес смятение. Ситуация складывалась не очень понятно. С одной стороны, влюбленная дочь. С другой, он сам – со своим обаянием и явно выраженной мужской энергетикой и, самое главное, со скрытым интересом к ней, к Надежде. Какая-то недосказанность, недоговоренность… Какое-то недопонимание ситуации. Надежда то улыбалась своим мыслям, то хмурила лоб, то ловила себя на внутреннем диалоге, который она вела поочередно с дочерью, с Вадимом. И все-таки… Аня сказала, что они целовались тогда, в машине, что он отвечает на ее поцелуи, что они перезванивались и даже обменивались сообщениями, пусть вяло, пусть ненастойчиво с его стороны, но тем не менее. А он ни о чем таком Надежде не рассказывал. Не хотел огласки? Или боялся выдать Аню? Или для него все эти переписки-перезвоны действительно ничего не значащий детский лепет?