Первая печать

Свистун возвращается на банкетку, окончательно сбитый с толку.

– Ты первый, – говорит грешник, обращаясь к их пленнику.

Типперен снова фыркает. На его лице мелькает выражение, отчасти знакомое Ванде: так опекун выглядел, когда подозревал, что портовые торговцы прислали в корзинах не совсем тот товар, который был заказан, или переусердствовали с недовесом.

Но через пару секунд он делается очень надменным и расправляет плечи, словно пытаясь стать большим и грозным, невзирая на путы.

– Не вопрос, огрызок. Не вопрос, птенчики. Меня зовут… – Он произносит какое-то имя, и оно распадается на отдельные звуки, которые почему-то достигают ушей Ванды в странном порядке, не оставляющем даже намека на смысл. Судя по лицам мальчиков, с ними дело обстоит так же. – Родился в Паретасе годков этак шестьдесят назад. Папаша мой был трактирщиком, а мать… ну, видать, какая-то из служанок, только он все время путал имена, когда про нее рассказывал, так что не обессудьте, называть их не стану. Из дома сбежал в…

– Давай-ка о главном! – перебивает Теймар. – Кем ты стал в конце концов?

– Мне что-то подсказывает, огрызок… – Типперен ненадолго замолкает, устремив на Парцелла изучающий взгляд, – что ты и сам все знаешь. По правде говоря, твоя покоцанная морда мне смутно знакома. Мы встречались? Или я мог что-нибудь услышать про тебя, красавца такого?

– Мог, – спокойно соглашается грешник. – Ответь на мой вопрос. Кем ты стал?

– Пиратом, – говорит Типперен. Его прежнее бахвальство куда-то девается; слово звучит коротко и сухо – констатация факта, и только.

Внутри Ванды подрагивает кусок льда, вынуждая ее прижать руку к животу.

– Знаменитым пиратом, – уточняет Парцелл. Типперен глядит на него молча, с чем-то вроде удивления. – Пожалуй, одним из самых грозных воздушных разбойников текущего века. Твоим именем до сих пор пугают детей. А когда дети вырастают, они пользуются им вместо ругательства, если говорят о каком-нибудь беспринципном мерзавце…

– Допустим, ты прав, – сквозь зубы отвечает Типперен и проверяет веревки на прочность. Они выдерживают. – Что дальше?

– Дальше я хочу услышать остальных. Но сперва кое-что…

* * *

– …Объясню. Тот, кого вы называли Принцем, вам врал, – продолжает грешник, и язык Северо вновь тянется к пустоте на месте выпавшего зуба. Он чувствует, как движение становится привычным – как сама пустота становится привычной, – и это пробуждает странную злость. – Он родился не в королевской семье. Он был… скорее всего, он был портовым воришкой, которому нравилось изображать особу голубых кровей в изгнании после вероломного переворота. Это куда интереснее, чем признаваться, что твой отец – сутенер или какая-нибудь другая темная личность.

– Откуда вы эту з-з-найти? – спрашивает Толстяк, от волнения вновь коверкая слова, как будто одновременно заикаясь и сражаясь с неродным языком.

Ну да, думает Северо, как же ему раньше такое не пришло в голову: алетейское наречие, на котором они общались друг с другом, Толстяк выучил. И в самые сложные моменты пытался перейти на какой-то другой язык.

– Я встречал много людей и читал много книг, – отвечает Парцелл. – Я привык не открывать то и другое без разрешения, но… временами… наступает момент, когда иначе нельзя. Любопытно, что в вашей маленькой компании действительно был – и есть – принц, наследник престола. Никому из вас такое и в голову не пришло.

Кто-то ахает от изумления.

– Что?.. – растерянно спрашивает Северо, понимает, что заговорил вслух, и невольно зажимает себе рот рукой.

А потом окидывает комнату взглядом и видит, как краснеет Толстяк: горячая волна поднимается у него по шее, переползает на щеки, уши, лоб. На фоне комнаты, окрашенной в оттенки серого, его лицо выглядит по-настоящему алым, словно закат.

– Я видел портрет вашего покойного отца, – прибавляет грешник, повернувшись к Толстяку, который сидит на софе, болезненно выпрямив спину, словно ему в затылок вколотили железный прут. – Вы очень похожи на него, ваше высочество. Или я должен сказать… Впрочем, это сейчас неважно.

– Огрызок! – вскрикивает кто-то. – Что за ерунду ты несешь! Огрызок!

Это Котенок. Младший островитянин вскочил с софы, где сидел рядом с Толстяком, и теперь грозно таращится на Парцелла, сжав кулаки. Его гнев выглядит нелепым и совсем неопасным, ведь малыш даже не вооружен. Но растерянный Северо вдруг задается вопросом: а если бы у Котенка в руке был, к примеру, нож?..

Он же не пустил бы его в ход, верно?

Парцелл встает со стула, поворачивается лицом к Котенку. Кладет на сиденье какую-то плоскую и острую штуковину, которую до сих пор прятал в металлическом кулаке. Его голос по-прежнему звучит очень тихо и как будто бы нежно, однако это нежность рук целителя: под ней скрывается твердая решимость сделать больно, если этого потребуют обстоятельства.

– А вот пиратов в вашей компании всегда было два. Большой и… маленький.

– Нет! – кричит Котенок, и по его щекам катятся слезы. – Ты ничего про меня не знаешь! И про моего отца ты ничего не знаешь! Ты понятия не имеешь, как все было!..